— Красотка хоть куда, — завистливо вздохнув, сказал Эдди.

Хью улыбнулся и спрятал моментальный снимок обратно в карман. Потом закрыл глаза, выпрямился, чтобы не кашлять, и попытался уснуть.

Когда занялась заря, в крытый грузовик начал задувать ледяной ветер. Хью закашлялся, и у него заныло в груди. Он прижал к больному месту кулак и стал внушать себе, что это пустяк, просто покалывает в боку. Облака, прикрывавшие солнце, окрасили долину Харамы в серо-жемчужный цвет. Бывало и хуже, напомнил себе Хью. Под Аррасом он шел пешком целую вечность, наполовину неся, наполовину таща волоком раненого одноклассника, и только в полевом госпитале понял, что одноклассник умер. Как ни странно, это воспоминание, которое прежде приходилось гнать, теперь перестало его пугать. Хью посмотрел на Эдди.

— Почти приехали, старина, — бодро сказал он.

Вдалеке мелькнуло что-то серебристое. На мгновение солнечные лучи прорвали облака и осветили Хараму.

Оказавшись на передовой и заняв позиции, они начали рыть окопы. Оливковые деревья, росшие на склонах холмов, были еще в инее. Отдыхая во время короткого перерыва между рытьем окопов и возобновлением обстрела, Хью закурил трубку. Боль в груди не ослабевала — наоборот, усиливалась от движения ребер при дыхании. Капли пота проступили на лбу и верхней губе. Хью понял, что это не колотье в боку — что он болен, по-настоящему болен, и ощутил острую досаду из-за того, что немощь грозила помешать его первой попытке сделать из своей жизни что-то стоящее. А потом с дальнего конца долины донеслась пулеметная очередь, похожая на барабанную дробь в начале увертюры, и представление началось.

Адам прожил в Торп-Фене неделю. Однажды они с Элен взяли с собой на прогулку Майкла. Коляска катилась по замерзшей грязи, верх был опущен, и Майкл со смехом хватал попадавшиеся по дороге ивовые сережки. Элен представляла себе, что они с Адамом и Майклом — семья, вышедшая погулять в воскресенье. Она едва не поделилась с Адамом своей надеждой в один прекрасный день усыновить Майкла, но все-таки передумала. В конце концов, Рэндоллы были старыми друзьями Адама и упоминание о плохом здоровье Сьюзен Рэндолл могло его расстроить.

В деревне она избегала Адама. Элен по-прежнему казалось, что за ней следят и шепчутся. Если бы этот шепот усилился, он мог бы дойти до отца. Глаза следивших были злыми и осуждающими. И все же она вымыла длинные прямые волосы, расчесала колтуны, вычистила и отгладила свое лучшее платье и заштопала дырки на чулках.

В день отъезда Элен пришла к домику Адама к девяти часам утра. Хейхоу в пальто и кепке запирал дверь, его рюкзак стоял рядом.

— Адам, я поеду с вами на станцию, — сказала она.

Он обернулся и посмотрел на нее. Элен сунула ему свою корзинку.

— Я сказала папе, что сегодня поеду за покупками, а пол в гостиной вымою завтра.

Она улыбнулась, довольная собственной находчивостью.

Они вместе шли по проселку. Автобусная остановка находилась за покосившимися хибарами, стоявшими в самой низкой части деревни. Обитаемым оставался лишь самый последний домик. Осока, которой были покрыты все четыре домика, потемнела, а крыша лачужки, когда-то принадлежавшей Джеку Титчмаршу, лежала на земле, превратившись в бесцветную кучу соломы. Маленькие кривые окошки затянуло паутиной; дверь домика Джека была распахнута настежь, пол устилали опавшие листья, от сырости превратившиеся в кружевные скелеты. Торфяные плиты валялись на траве, обнажив деревянные планки, напоминавшие хрупкие кости. Когда Элен протянула руку и притронулась к стене, кончики ее пальцев почернели от плесени, покрывшей влажную штукатурку.

— Похоже, хозяин здешних мест послал все к чертовой матери, — сердито сказал Адам, глядя на избушки.

— Адам, вы должны вернуться еще до того, как пройдут два года. Иначе Торп-Фен утонет в болоте и из трясины будет торчать только шпиль церкви.

Элен хотела пошутить, но ее слова прозвучали как жалоба, печальным эхом отразившись от старых стен. Она подняла глаза и увидела приближавшийся автобус.

В Эли они приехали рано, до поезда оставалась еще четверть часа. Адам предложил выпить по чашке чая, и они зашли в маленькое кафе. Взяв чай и булочки с изюмом, он сел напротив и сказал:

— Элен, я вернусь. Обещаю.

Девушка, размешивающая сахар, попыталась улыбнуться.

— И на этот раз не через два года. Похоже, дело идет на лад. Скоро я сумею накопить нужную сумму.

В кафе не было никого, кроме женщины за стойкой.

— Иногда я ужасно боюсь… — внезапно сказала Элен неожиданно для себя самой и тут же прижала руку ко рту.

— Чего, любовь моя? — спросил Адам, и она услышала в его голосе тревогу.

— Не знаю. — Она коротко рассмеялась. — Глупо, правда?

Адам ответил не сразу. Он взял Элен за руку, стиснул ладонь, а потом отпустил.

— Скажите, Элен… — Он нахмурился, пытаясь понять, в чем дело. — Этот дом… Дом священника? Он очень большой. Там должно быть много пустых комнат…

Она покачала головой и подумала о комнатке на чердаке, где чувствовала себя в безопасности.

— Нет, это не дом. В конце концов, я жила там всегда.

— Тогда… Ваш отец?..

Элен мгновение смотрела на него, а потом снова рассмеялась.

— Папа? Как я могу бояться папы?

И в первый раз подумала, что говорит неправду. «Чти отца своего и мать свою», — говорила заповедь. Но ни словом не упоминала о любви. Встревоженной Элен пришло в голову, что теперь ее чувства к отцу составляют смесь страха, отвращения и долга. Впрочем, она уже не помнила, когда было по-другому.

Послышался шум поезда, затем раздался гудок. Адам встал и надел на спину рюкзак. Когда Хейхоу и Элен вышли на платформу, их окутало облако дыма и пара. Его фигура стала размытой и сразу отдалилась. «Как всегда, — едва не вырвалось у Элен. — Что-то стоит между мной и другими людьми, удерживает и отталкивает меня». Но тут руки Адама легли ей на плечи, а губы коснулись щеки. Она не отпрянула, издала негромкий стон, в котором слышались боль и тоска, повернулась, и на мгновение их губы слились.

А потом он уехал. Поезд — огромный дракон, изрыгающий дым, — с грохотом рванулся вперед. Она стояла на платформе, пока крохотная черно-белая точка не исчезла вдали, а затем ушла, прижав корзину к груди.

Каждый день Хью вел две битвы — видимое всем сражение с ордами мятежников и тайную старую войну с собственным здоровьем. Его жар усиливался, и иногда два боя сливались в один. Он не знал, чего боялся больше: пули, которая пробивает кожу и дробит кости, или жидкости, которая начинала скапливаться в легких, угрожая затопить его. После нескольких дней боев, в ходе которых его часть потеряла четверть личного состава, лихорадка начала вызывать у Хью галлюцинации, небольшие смещения реальности, возврат через годы к тому, что он видел в 1918-м. Он прислонился к стене окопа, закрыл глаза и задумался, стоит ли продолжать бесконечную борьбу за очередной вдох. Потом кто-то крикнул: «Эдди!» Хью открыл глаза и увидел, что Флетчер поднялся над бруствером и начал целиться. Пуля вонзилась ему в плечо; хрупкое тело мальчика тут же согнулось, колени подломились.

Хью наклонился и расстегнул на нем мундир. Эдди сказал:

— Я подумал, что если встану, то сумею задать им жару. — А потом заплакал. — Я умру?

Хью покачал головой:

— Вот еще выдумал.

Но он не был уверен, что пуля не пробила легкое.

Он перевязал рану и устроил Эдди поудобнее. Потом обошел весь окоп в поисках фельдшера, но не нашел; Хью знал, что сейчас бойня в разгаре. Затем он посадил Эдди, дал ему воды и отложил свою винтовку в сторону, зная, что для него — так же, как для Эдди — сражение на Хараме закончилось. Когда наступили сумерки и долину начали стремительно перебегать смуглолицые марокканцы в черных плащах, державшие винтовки в одной руке, Хью понял, что должен доставить Эдди в госпиталь. Кровь продолжала сочиться, а дыхание Эдди стало таким же частым и затрудненным, как его собственное. Хью спустился по склону холма, перекинув руку мальчика через плечо.