В бакалейной лавке продается не только мыло. Здесь, в двух шагах от генуэзской Старой Гавани, можно купить леденцы, варенье, горчицу, хрен, крахмал, специи, если, конечно, есть время и желание прослушать несколько лекций о природе, качестве и происхождении товаров. Время, кстати, можно довольно точно рассчитать заранее: по числу покупателей, ожидающих своей очереди, – на каждого надо заложить примерно десять минут – пять минут на речь продавца и пять минут на ответный спич. Согласна, купить – то есть взять товар, заплатив за него деньги – можно было бы и быстрее, но в этом вся прелесть Италии: ее культуру сложно разделить на духовную и материальную. Каждая вещь должна быть красива и функциональна. У каждой вещи должна быть своя история. С этим сложно поспорить, хотя я все-таки в маленькие итальянские магазинчики хожу скорее с культурно-познавательными целями, чтобы полюбоваться на экспонаты и узнать что-нибудь новое. А материальные запросы, как ни крути, удобнее удовлетворять в супермаркете. Продавцы, пардон, негоцианты по этому поводу очень переживают – не за меня, а за всю нацию, за страну, которая, очевидно, скоро скатится в тартарары, поскольку современные люди, и особенно молодежь, non sanno più dare il valore alle cose– не умеют уже ценить вещи.

Итальянские кафы и бары, проповедующие стиль быстрого потребления (аутентичный, исторически сложившийся, но все-таки быстрый), множатся и растут как грибы под дождем. А старые лавочки в нынешнюю эпоху быстрого и бездумного консумизма обречены на вымирание. Те, что останутся, станут, я думаю, чем-то вроде сувенирных магазинов – будут продавать экзотические prodotti tipici(типичные, характерные для данной местности продукты) по астрономическим ценам. Уже сейчас среди негоциантов почти нет молодых. И основные покупатели тоже не молоды.

Мне как постороннему наблюдателю кажется, что традиционно обстоятельная и вдумчивая купля-продажа, принесшая Генуэзской республике славу и процветание, незаметно стала чем-то вроде лавочек у подъезда, где старички и старушки могут день-деньской вспоминать времена, когда сахар был слаще и трава зеленее. Дряхлые, беззубые и безобидные церберы, оставшиеся сторожить древнее сокровище, которому только они и знают цену. Но потом я вспоминаю московского сапожника-грузина и понимаю, что ни одно обобщение не годится. Дело не в старых и молодых, не в русских и итальянцах, а… в чем? Хорошо было бы понять.

Как-то раз в Москве я должна была повести одного известного критика на спектакль моего друга-режиссера. Я забрала из детского сада Петьку, довезла его домой, сдала на руки моей маме и полетела в театр. На то, чтобы доехать из Новых Черемушек в центр, у меня было полчаса, и я решила не рисковать и не ехать на машине. В ботиночках на девятисантиметровых каблуках я понеслась по подтаявшему льду в сторону метро. Успешно преодолела все классические московские препятствия – гигантские лужи, припаркованные на тротуаре грязные машины, ледяные катки, горки и кочки, и вдруг, практически у входа в метро, прыгая через очередную лужу, подвернула ногу и… о ужас! – увидела, что правый каблук оторван с мясом. Прыгать обратно на одной ноге ужасно не хотелось, да и времени не было – как всегда. Я прислонилась к какой-то будочке и стала изучать второй каблук – может, и его можно было бы так же отломить? Мысль показалась мне очень продуктивной, я дернула его пару разу изо всей силы, но каблук не поддавался. Я почти уже собралась повторить эксперимент с прыжком через лужу, как вдруг из будочки показался старый грузин и спросил, что у меня случилось. Тут только я заметила, что будочка была не какая-нибудь, а с детства знакомая в мельчайших подробностях: стеклянные дверцы с развешанными шнурками, в узком проеме ящик для чистки обуви, вокруг него разложены щетки, бархотки и крем для обуви. «Так вы сапожник! – вскричала я, влетела в будку, взгромоздилась на стул и сунула сапожнику в руку свой каблук. – Прилепите мне, пожалуйста, это как-нибудь обратно, как угодно, хоть на пластырь. Я наступать буду только на носок, мне важно только, чтобы видимость нормальной обуви была! Только надо все сделать очень, очень быстро, пожалуйста, пожалуйста! « – проорала я в лицо бедному сапожнику. Про себя подумала, что главное – продержаться до входа в зал, в зале никто на мои ноги смотреть не будет, а обратно я поймаю такси и смогу ехать хоть босиком – никакого значения это уже иметь не будет. Следующие десять минут были ужасны. Я сидела в одном ботинке и с ужасом осознавала, что спешить этот старый грузин не намерен. Сначала он неторопливо протер сухой тряпочкой ботинок, потом – каблук. Потом обработал место склеивания какой-то пахучей смесью (я полезла за носовым платком), посмотрел, подождал, протер тем же составом еще раз (я подумала, что, наверное, эта смесь называется денатурат), потом промазал все клеем, посмотрел, подышал, подумал, добавил пару штрихов (я чихнула и вытерла заслезившиеся глаза), наконец-то соединил, водрузил мой ботинок на какой-то верстак, прижал специальным приспособлением, вытер ветошью руки и принялся тихонько насвистывать себе под нос. Тут уж я не выдержала: «Я уверена, что он уже склеился, давайте мне его сюда скорее, скажите, сколько я вам должна, и выпустите меня отсюда – мне теперь придется уже не рысью, а галопом бежать!» Сапожник ответил мне долгим взглядом и ничего не сказал, даже насвистывать не перестал. Я попрыгала в сторону своего ботинка, выкрикивая: «Спектакль! Критик! Уйдет! Андрюша мне не простит! Ну кто так еще про его спектакль напишет! А он уже склеился!» Сапожник приподнялся со своей табуретки, преградив мне путь: «Слушай, дорогая, вот я тебя твоей работе не учу? Нет? И ты меня не учи. Десять минут ему надо, чтобы склеиться, вот пусть стоит там и клеится. Потом будешь еще десять лет на этом каблуке прыгать!»

Дальнейшее я точно не помню, что, видимо, объясняется тем самым состоянием аффекта, о котором любят говорить юристы и сценаристы. Я вопила что-то о том, что мне не надо десять лет, мне надо на полчаса, что ботинки я себе и потом куплю, а в театр мне сейчас надо, точнее, через 15 минут, и… дальше, как я и говорила, не помню. Ботинок с каблуком оказался у меня в руке, я принялась лихорадочно его напяливать, а старый грузин на меня смотрел… с сожалением.

«Эх, – сказал, принимая деньги (рублей пятнадцать, помнится), – вечно вы, москвичи, куда-то спешите, бежите, летите, все норовите сделать тяп-ляп. А почему не сделать по-хорошему? А куда спешить? Зачем спешить?»

Тут я наконец впервые на него как следует посмотрела. Никакой он был не старик. Грузин – да, без сомнения, и нос, и усы, и акцент, но лет ему было совсем не так уж много – сорок или сорок с небольшим. Просто он действительно никуда не спешил – вот почему я, не глядя, решила, что он старик. Кто же еще мог сидеть себе в своей сапожной будке советского образца, как в избушке на курьих ножках, и работать, как прошлом веке – не спеша и на совесть? Критика, из-за которого я так волновалась, я нашла флиртующим с моей очаровательной подружкой, которую я пригласила на тот же спектакль еще неделю назад и совершенно об этом забыла. Мое присутствие их даже несколько огорчило – для меня надо было придумывать причину их счастливого смеха. Излишне добавлять, что рецензия была не просто прекрасной, а феерической. Да, а каблук, приклеенный грузинским сапожником, крепко держался даже тогда, когда ботиночки совсем развалились от грязи, соли или чем там еще посыпают московские улицы.

Главный вопрос в этой истории только один: а действительно, почему же мы все время куда-то спешим? Жалко, что до ответа на этот вопрос я так и не додумалась. Может, для того, чтобы додуматься, нужно завести себе такую же будочку? Где-нибудь в Италии. Рядом с Миланским собором. Только, наверное, очень уж будут раздражать все эти люди, которые вечно куда-то бегут и готовы сделать все тяп-ляп – лишь бы побыстрее.