Вслед за повозками народ потянулся назад, в город. Петляя между идущими, Маати слышал обрывки разговоров. Хай собрал утхайем и отправился в Сетани. Гальты шли за ним по пятам. Дая-кво убили. Селение сожгли. Битва с гальтами превратилась в кровавую бойню. Половина войска погибла.

Маати утешал себя, что все это слухи. Все останется слухами и домыслами, пока он не услышит правду от Найита. Или Оты-кво. И все же, когда Маати, запыхавшись, со звоном в ушах, добрался до библиотеки, на сердце у него лежал камень, а кулаки сжимались до боли в костяшках. У его дверей сидел на корточках человек в одежде, заляпанной дорожной грязью. Рядом стоял ящик, накрытый навощенным холстом.

Найит! Маати еще нашел в себе силы обнять юношу и наконец дал волю слезам. Найит обнял его, утешая в их общем горе, затем отстранился. Маати тоже заставил себя отступить на шаг. В глазах молодого человека не было радости.

— Входи, — сказал Маати. — Расскажи мне все.

Найит привез ужасные вести. В его долгом повествовании только и было хорошего, что гальты еще не подошли к городу, а Ота-кво остался жив. Они сидели в сумрачной комнате, при закрытых ставнях, без свечей. Найит говорил вполголоса. Маати стиснул руки, сжал их так, что заболели костяшки пальцев. Дай-кво погиб. От знакомых и друзей из селения дая-кво осталась только память. Он пытался вспомнить лица, имена. На ум пришло гораздо меньше, чем он думал: огнедержец, чья печь стояла на углу улицы поблизости от кельи Маати, старик, ведавший банями, еще несколько человек. Все они исчезли с лица земли, ушли в забвение. А книги с их именами сгорели.

— Мы искали. Все перевернули, — сказал Найит. — Я привез тебе все, что нашли.

С глухим шорохом он стянул с ящика плотную ткань. Под ней оказались две стопки книг. Маати присел на корточки рядом с ящиком и стал одну за другой вынимать древние книги. Руки у него дрожали. Четырнадцать книг. Четырнадцать — от всей библиотеки. Он открывал их, чувствовал страшную легкость переплетов. Страницы пахли дымом. Пестрое собрание. Уцелело лишь то, что лежало по темным углам или оказалось чем-нибудь прикрыто. История земледелия до Первой Империи. Рассуждение о гибкости грамматик. «Четвертый трактат о форме» Дзянтана Нойи. В библиотеке Мати хранилось целых две его копии. В спасенных томах не упоминалось ни строчки о пленениях или работах древних поэтов.

Это не поможет вернуть Размягченного Камня. А значит, его вообще нельзя вернуть. Холодное, глубокое спокойствие снизошло на Маати. Он, кряхтя, поднялся. Обошел комнату, пошел в другую. Руки сами зажигали светильники и свечи, он об этом не думал. Мысли были чистые, острые, как осколки разбитого льда.

Размягченного Камня они потеряли. На подготовку пленения уйдут годы, поэтому надеяться на это не стоит. Ему и Семаю во что бы то ни стало нужно пленить андата, как можно скорее. В противном случае гальты убьют их всех. Найита, Лиат, Оту, Эю. Всех. Он должен что-то сделать. Может, обмануть гальтов. Притвориться, будто у них есть новый андат. Или как-то задержать вражеское войско, пока не придут морозы. Вот если бы выиграть долгие зимние месяцы, чтобы как следует все обдумать…

Ответ как будто вспомнился сам. Это была не вспышка озарения, просто знакомый свет. Наверное, он всегда знал, что придет к такому решению.

— Кажется, я знаю, что делать. Но нам нужно найти Семая, — начал он, обернулся к Найиту и обнаружил, что юноша спит, свернувшись калачиком на полу и подложив под голову руки.

Найит дышал глубоко и мерно, как дышит прибой. Глубоко запавшие глаза были крепко закрыты. Усталость обескровила узкое лицо, резче очертила скулы. Маати на цыпочках прошел в спальню, взял с кровати плотное одеяло и укрыл им сына. На мягких коврах спалось лучше, чем на походной койке. Маати не стал его будить.

Немногие вынесли бы то, что довелось ему пережить — страшный бой, поиски в мертвом селении, возвращение в Мати с грузом бесполезных книг. Все это не могло пройти для него бесследно. Маати хотел погладить сына по волосам, протянул руку, но побоялся его потревожить.

— Сколько лет я должен был это делать, — пробормотал он с улыбкой. — Укладывать моего мальчика.

Он тихо прикрыл за собой дверь. Ночь была глухая, темная. Звезды бриллиантами рассыпались в черном бархате неба. С краю зелеными сполохами танцевало северное сияние. Маати зашел в библиотеку, положил в рукав кое-какие книги, а затем — хоть ему и трудно было удержаться, чтобы не пойти к Семаю прямо сейчас — направился во дворцы, к Лиат.

Молодая служанка привела его в главную комнату. Там было сумрачно, горел только огонь в очаге. Отсветы пламени танцевали на стенах и на лице Лиат, которая сидела, уставившись на угли. Волосы у нее растрепались, прическа стала похожа на воронье гнездо. Исцарапанные руки дрожали.

— Я не нашла… не нашла…

— С Найитом все хорошо, — успокоил Маати. — Он спит у меня дома.

Вопль, который испустила женщина, его испугал. Она не подошла, подлетела к нему, схватила, обняла. Тут же отпрянула и врезала кулаком по плечу.

— И долго он у тебя сидел?

— С тех пор, как войско вошло в город, — ответил Маати, потирая руку. — Он привез мне книги, которые удалось найти в селении. Пока я их перебирал…

— И ты не послал за мной? Вокруг что, нет ни одного слуги, чтобы передать мне весточку? Я все сердце истерзала. Думала, он погиб. Или пустился в погоню за гальтами вместе с Отой. А вы все это время сидели и говорили о книгах?!

— Он цел и невредим. Я укрыл его одеялом и сразу пошел к тебе. Его надо накормить, когда проснется. Отнеси ему супа. Вина.

Лиат утерла слезу тыльной стороной ладони.

— Цел? — переспросила она тихо.

— Он голоден и очень устал. Но ведь это не смертельно.

— А что у него на сердце? Ты ведь с ним говорил. Как он…

— Не знаю, родная. Я ведь не его мать. Отнеси ему суп. Поговори. Ты поймешь лучше меня.

Лиат кивнула. По ее щекам текли слезы, но Маати знал, что это всего лишь страх нашел путь наружу. Все пройдет, когда она снова увидит сына.

— Куда ты собрался? — спросила она.

— К Семаю.

Ночной холод обжигал кожу. Лето шло на убыль, ему на смену катилась осень. Обитатели дворцов, которых изредка встречал по пути Маати, бродили по коридорам, будто призраки. Они приветствовали его почтительными позами, формальными или дружескими, в зависимости от положения, однако у слуг и придворных на лицах читалась одна и та же мысль. Вести о разгромленном войске распространились по городу, и каждый знал, что дай-кво погиб, а враги торжествуют. Последний отсвет сумерек давно погас. Тропинки погрузились в непривычную темноту. Никто не зажигал светильники. От факелов остались лишь обугленные головни. Во мраке над головой поднимались величественные дворцы, гулкие своды залов. Только дрожащие ниточки света за плотно закрытыми ставнями, указывали, что в покоях кто-то есть. На ветках деревьев покачивались пучки сухих трав, перевязанные траурными лентами — подношения богам. Стяг, возвестивший о приближении войска, все еще колыхался на вершине башни. Теперь он был серым, обесцвеченным темнотой.

Маати прошел пустынные сады и вдруг заметил, что улыбается. Он как будто стоял особняком. Отчаяние, охватившее город, его не касалось. И даже придавало ему сил. Никто в Мати не знал, как справится с наступающей грозой, как ее предотвратить. Никто, кроме него. Он один сумел бы всех спасти, а если городу суждено было погибнуть, Маати собирался сражаться до последнего. Он понял, как нужно поступить, обрел надежду. Вот почему шаги его были легки, а кровь быстро бежала по жилам.

Не этот ли странный восторг чувствовал Ота в те годы, пока жил под чужим именем? Может, умение держаться чуть в стороне от остального мира и давало ему такую уверенность, подумал Маати.

Но нет. Не стоило поддаваться обману. Как бы ни опьяняла Маати радость, его трезвый ум понимал, что это всего лишь страх, который рядится в яркие одежды.

Дверь Семая оказалась не заперта. Внутри мерцали золотом свечи. Маати, пыхтя, поднялся по ступенькам и вошел, не заботясь о том, чтобы постучать или позвать хозяина. В доме пахло перегнанным вином и благовониями с тяжелым ароматом земли, которые обычно жгли в храмах. Маати нашел Семая в самой дальней комнате. Глаза у поэта были красные, в ладонях покоилась чаша вина. Скрестив ноги, он сидел на полу, созерцая стоящую перед ним табличку, символ порядка и хаоса — вязь перламутрового узора, инкрустированную в мореное палисандровое дерево. Подняв глаза, Семай неуклюже попытался изобразить позу, о значении которой Маати мог только догадываться.