Два дня спустя он собрал отряд из двадцати всадников и двадцати пеших и отправился в селение. Найит попросился с ними, и Ота не смог ему отказать. Возможно, он нарушил данное Маати обещание и не поберег мальчика, но пока Найит считал себя виновным за пролитую кровь и поражение, ему лучше было уехать подальше от раненых. Остальные остались в лагере ухаживать за теми, кому еще можно было помочь, облегчать страдания умирающих и, как догадывался Ота, потихоньку расходиться по домам. Он уже не надеялся, что они пойдут за ним в бой.

Небольшой отряд ехал быстрее, а проследить, где шли гальты, оказалось так легко, будто они проложили новехонькую дорогу. Тысячи дисциплинированных ног оставили за собой втоптанную в грязь траву и сломанные деревца. На полосе израненной земли, которая тянулась вслед за войском, смогли бы встать в ряд ровно десять человек — не больше и не меньше. От этой точности становилось жутковато. Через два дня отряд заметил впереди дым.

Они добрались до селения к вечеру. Там царила разруха. На месте сверкающих окон щерились осколками черные дыры. Высеченные в скале башни покрылись копотью, купола обрушились. Пахло горелой плотью, дымом и медным запахом пролитой крови. Ота ехал медленно, перестук копыт по мостовой вторил идиотским колокольчикам, которые звенели на ветру, в беспорядке смешав голоса. Оте казалось, что воздух стал гуще, трудно было дышать. На месте сердца образовалась пустота. Он не плакал, и руки у него не дрожали. Ум просто отмечал подробности — труп в коричневых, почерневших от крови одеждах, гальтскую самоходную повозку с котлом, искореженным и разорванным какой-то страшной силой, печь огнедержца, перевернутую вверх дном, и серый пепел вокруг, стрелу, которая треснула от удара о камень. Ота видел их и тут же забывал. Во все это невозможно было поверить.

За ним в молчании следовали остальные. Они добрались до большого чертога, который возвышался над селением. Приемные покои, обращенные окнами и дверями на запад, охватило пламя заката. Солнце играло на стенах. Белые камни горели золотом — ярче там, где остались чистыми, темнее в местах, где их запятнала копоть.

И прямо у входа они наткнулись на мертвого дая-кво, привязанного к шесту. У его ног лежали погибшие надежды Хайема.

«Я мог бы это предотвратить, — подумал Ота. — Гальты живы, потому что я их спас тогда, в Сарайкете. Все это — моя вина».

Он повернулся к Найиту.

— Разрежьте веревки. Мы их похороним или устроим погребальный костер. Что угодно, только не это.

За страшной грудой тел их взглядам открылось огромное пепелище. Бревна, из которых гальты устроили костер, были высотой с человека и прогорели почти полностью. Искореженные жаром переплеты древних книг валялись в пепле страниц. Разорванные ленты, которые раньше скрепляли рукописи, шевелились на ветру. Ота положил руку на шею коня, как будто хотел успокоить его, а не себя, затем спешился.

Пепелище до сих пор дымилось. В воздухе висела серая зловонная пелена. Ота прошел его вдоль и поперек. Кое-где еще тлели угли. В золе виднелись обгоревшие черные кости. Здесь тоже погибли люди. Поэты. Книги. Знания, которые уже никогда не восполнить. Ота прислонился к опаленному стволу дерева. Боя тут не было. Только резня.

— Высочайший?

Ашуа Радаани подошел к нему. А может, стоял рядом уже давно. Его лицо осунулось, в глазах была отрешенная пустота.

— Мы сняли дая-кво, высочайший.

— Разделитесь по четверо, — приказал Ота. — Если найдете уцелевшие светильники, берите их. Если нет, сделайте из чего-нибудь факелы. Не знаю, как глубоко ведут коридоры, но мы должны обойти каждый уголок.

Радаани глянул через его плечо на багровое распухшее солнце, которое уже коснулось горизонта. На его фоне темнели силуэты людей, собравшихся у входа в чертоги. Радаани снова повернулся к Оте и сложил руки в жесте предложения.

— Мы могли бы подождать рассвета…

— А если кто-то остался в живых и ранен? Продержится он до утра? Если нам выпало работать ночью, так тому и быть. Мне нужны все, кто выжил. И книги. Любые книги. Несите мне все, на чем есть буквы.

Радаани помедлил, затем изобразил позу повиновения. Ота положил руку ему на плечо.

«Мы проиграли, — подумал он. — Конечно, проиграли. У нас даже не было надежды».

Они не стали разбивать лагерь, готовить еду. Вокруг пахло смертью. Лошади слишком волновались, поэтому их пришлось увести подальше. Найит и его друг, кузнец по имени Сая, соорудили из обломков светильники и факелы. Началась долгая жуткая ночь. Тени и пламя плясали на стенах поруганных величавых чертогов, словно чудовища из детских сказок про адскую бездну. Ота, Найит, Радаани и худощавый паренек, чьего имени Ота не помнил, переходили из покоя в покой и звали живых, вглядываясь в темноту. Они кричали, что пришли друзья, что они хотят помочь. Кричали до хрипоты, но им отвечало только эхо.

Они повсюду находили мертвые тела. Трупы лежали в постелях и в разгромленных библиотеках, на кухнях и в коридорах, плавали вниз лицами в широких деревянных купелях. Не выжил никто. Гальты никого не пощадили. Дважды Ота заметил, как вспыхивает взгляд Найита. Юноша узнавал белые, обескровленные лица своих знакомых. Они лежали, закрыв глаза, как будто спали. В зале собраний, рядом с покоями, принадлежавшими, как подозревал Ота, самому даю-кво, они нашли тело Атая, посланника. Того самого, который приезжал в Мати далекой весной, чтобы поговорить о вреде военных учений. Ему выкололи глаза. Ота обнаружил, что ничего не чувствует, сердце словно онемело. Это была всего лишь очередная картина, одна из многих. Становилось холодно. У него заныли пальцы. Спина и плечи налились болью так, будто она могла заменить тепло.

Они, как заведенные, все ходили, все кричали, не получая ответа, пока не потеряли счет времени. Ота уже не знал, сколько плутает во тьме — пол-ладони или целую неделю. Рассвет его удивил.

Один из отрядов вышел наружу раньше них. Кто-то нашел печь огнедержца и развел в ней огонь. Аромат размолотой пшеницы, льняного семени, меда вплетался в запах дыма и смерти, как нежная песня в гвалт уличной драки. Ота сел на борт поваленной тележки, бережно держа в руках миску со сладкой кашей. Теплые стенки согревали ему ладони и заледеневшие пальцы. Он не помнил, когда ел в последний раз, и хотя устал так, что едва держался на ногах, не мог даже подумать о сне. Он боялся того, что явится ему в кошмарах.

Найит подошел к нему с такой же миской и сел рядом. Казалось, он стал старше. Ужас последних дней прочертил морщины в уголках его рта. Изнеможение обвело темными кругами глаза. Изнеможение и чувство вины.

— Значит, никого не осталось? — произнес юноша.

— Никого.

Найит кивнул и уставился на аккуратные, уложенные один к одному камни мостовой. Между ними не росло ни травинки. Такая чистота посреди разрухи и мертвых тел вдруг показалась Оте бесстыдной. Лучше бы корни деревьев приподняли несколько камней! Месту, которое предали такому поруганию, положено лежать в руинах. Но ничего. Осталось подождать лишь несколько лет. Всего несколько лет, и селение превратится в заброшенный сад, посвященный мертвым. Тут поселятся призраки, но, по крайней мере, зелень скроет его раны.

— Ни дети, ни женщины тут не жили, — сказал Найит. — И то хорошо.

— Зато они жили в Ялакете, — отозвался Ота.

— Жили. И в Сарайкете тоже.

Ота не сразу понял, о чем говорил Найит. В таком хаосе ничего не стоило забыть, что у юноши есть жена и сын. Или когда-то были. Никто не знал, какая участь постигла южные города. Ота почувствовал, что краснеет.

— Прости. Я не хотел.

— Вы сказали правду. Она не изменится, если мы будем прикрывать ее вежливостью.

— Ты прав. Не изменится.

Они помолчали. Слева трое из отряда расстилали на земле одеяла, не желая искать убежища в залах мертвых. Чуть поодаль кузнец Сая с интересом рассматривал самоходную телегу. Высоко в голубой эмали неба вытянулся двойной журавлиный клин. Протяжно курлыкая, птицы летели на юг. Ота положил в рот комочек пшеничной каши. Она показалась необыкновенно вкусной, сладкой и горячей, и все-таки он больше сознавал удовольствие от еды, чем его чувствовал. Руки и ноги налились тяжестью, стали неуклюжими, будто одеревенели.