— Это сделал ты? — спросил Маати.

Семай изобразил утвердительный жест.

— Даже тогда мне было нелегко. А уж сейчас тем более не доставит удовольствия.

Андат поднял широкое лицо.

— Как же вы, люди, заносчивы! Никогда над этим не думали? — спросил он; огромные руки изобразили вопрос, граничивший с обвинением. — Вы рассуждаете об истреблении целого народа. Тысячи невинных людей погибнут, поля превратятся в бесплодные пустыни, горы сравняются с землей, а море накроет их, точно одеяло. И вы жалеете себя за то, что в детстве свернули шею птице? Можно ли быть столь чуткими и жестокими одновременно?

— Твой ход, — напомнил Семай.

Размягченный Камень испустил тяжкий вздох — дышать ему было не нужно, поэтому каждый такой вздох что-то выражал — и вернулся к игре. Ее исход был уже решен. Андат, как всегда, проигрывал, но они продолжали до последнего хода, чтобы довести ритуальное унижение до конца.

— Мы едем на северные рудники, — сказал Семай, укладывая фишки в коробку. — Радаани хотят разрабатывать новую жилу, а я не уверен, что это возможно. Их инженеры клянутся, что обвала не будет, но горы в тех местах начинают напоминать кружево.

— Восемь поколений — немалый срок, — согласился Маати. — За это время шахты превратились бы в лабиринт и без посторонней помощи.

— Страшно представить, что будет, случись землетрясение, — заметил Семай, вставая и потягиваясь. — Один толчок, и половина этих гор обрушится. Тут и сомнения нет.

— Наверное, несколько месяцев придется искать под завалами тела, — предположил Маати.

— Ничего подобного, — сказал андат. Игра закончилась, и он снова успокоился. — Если мы сделаем камень достаточно мягким, трупы всплывут. Почти все всплывает, если камень превращается в воду. Можно сделать целое озеро камня, а собаки и люди будут подниматься из глубины, как пузыри.

— Вот приятная картинка! — с иронией заметил Семай. — А я-то думаю, почему нас больше не приглашают на ужины. Маати-кво, а вы что будете делать сегодня?

— Поработаю в библиотеке. Нужно привести все в порядок. Если дай-кво меня вызовет…

— Вызовет, — успокоил Семай. — Не сомневайтесь.

— Если так, я хочу оставить книги в порядке. В нормальном порядке, который смогут понять другие. У Баарафа была настоящая головоломка. Я три года не мог разобраться, что к чему, да и потом долго перебирал том за томом, чтобы составить свою классификацию.

— Баараф смотрел на вещи по-другому. Для него библиотека была местом, где нужно скрывать тайны, а не открывать их. Так он прибавлял себе важности. Но вряд ли можно его за это винить.

— Конечно, нельзя, — согласился Маати.

Они вышли из дома и углубились в дубовую рощу, направляясь к дворцам хая. Великие каменные башни, озаренные утренним солнцем, поднимались над городом. На юге, в кузнечном квартале, вился над крышами дым печей. Маати проводил Семая и Размягченного Камня до подворья Дома Радаани, где их ожидала повозка, запряженная ослами. Все, включая андата, изобразили позы прощания. Маати сел на крыльцо и стал смотреть, как экипаж с громыханием удаляется на север.

С тех пор как они с Отой и Лиат рассказали Семаю о замыслах гальтов, Маати обнаружил, что все меньше и меньше думает о работе. Знакомые стеллажи, полки и галереи библиотеки больше его не привлекали. Песни, которые пели рабы в садах, вызывали в душе беспокойство и тоску. Он ел, хотя не был голоден, пил вино, хотя не чувствовал жажды. Без устали бродил по улицам города и коридорам дворцов, а когда оставался дома, то, едва забывшись, вставал и принимался ходить по комнатам, не обращая внимания даже на ломоту в коленях. Тревога. Его снедала тревога.

Отчасти это происходило потому, что Лиат и Найит были в городе, совсем поблизости — во дворцах. Он мог заглянуть к ним в любое время, пригласить на ужин, поговорить. Найит, с которым он расстался, когда мальчик был младше крохи Даната. Лиат, чья плоть и дыхание стали его дыханием и плотью. Те, кого он любил, наконец-то были рядом.

К тому же он волновался, потому что не знал, что скажет дай-кво о его работе, что решит по поводу гальтов. Правда, гальты почти его не волновали. Доводов, которые привела Лиат, хватило, чтобы Маати поверил в сговор с пропавшим поэтом, однако он не думал, что предателю удастся пленить нового андата. В чужой стране, без книг, без помощи дая-кво и других поэтов, которые могли бы указать ему на ошибки, беднягу, скорее всего, ожидает ужасная гибель. Грозовая туча растает сама собой. А если дай-кво согласится с Лиат и обрушит на Гальт свой гнев, им вообще ничего не стоит опасаться.

Нет, гораздо больше он беспокоился о судьбе своего открытия. Он так долго жил неудачником, что надежда на успех лишила его покоя. Маати знал, что его сердце должно было петь. Его должна была пьянить гордость.

Однако на деле оказалось, что по ночам ему не дает спать злость. Он просыпался к половине ночной свечи и лежал, глядя, как полог над кроватью медленно вздымается от легкого сквозняка. Поводом для раздражения могло стать что угодно. В одну ночь он выискивал в памяти обиды, которые вытерпел от Лиат, а на следующую просыпался с уверенностью, что его оскорбили Ота или дай-кво. На рассвете Маати успокаивался, ночные мучения казались ему неважными, как старый сон, призрачными, словно кисейная занавеска в солнечном свете.

И все равно его терзало беспокойство.

Он миновал дворцы и вышел в город. По черным мостовым сновал народ. Торговцы из предместий катили на рынок тележки, полные овощей и ранних ягод. Не ведая о своей участи, к мясным рядам трусили ягнята с пеньковыми веревками на шее. И куда бы Маати ни шел, везде люди уступали ему дорогу, изображали позы приветствия и уважения. Он по привычке отвечал им. Возле одной из тележек он остановился, чтобы купить говядины с перцем и сладким луком. Когда Маати принял дымящийся сверток из промасленной ткани и протянул молодому торговцу несколько медных полосок, тот отказался их принять. Еще одна маленькая любезность, оказанная второму поэту города. Маати, как мог, изобразил позу благодарности, жестикулируя свободной рукой.

Вершины башен терялись в облаках. Как-то раз, много лет назад, Маати поднимался на одну из них. Он помнил, как раскачивалась платформа, как цепи толщиной в руку гремели, ударяясь о камень. Верхняя площадка находилась так высоко над городом, что казалось, будто стоишь на вершине горы, и Маати тогда подумал, что вот-вот увидит океан. Он знал, что это невозможно, и все равно не мог избавиться от предчувствия. Сейчас, глядя на башни, он вспомнил слова Семая. Если случится землетрясение, башни обязательно рухнут. На миг он представил смертоносный град камней и груды булыжников на месте осевших стен. Останки великанов.

Маати тряхнул головой, отгоняя мрачные мысли, и повернул назад, к дворцам. Вразвалочку шагая к библиотеке, он вспомнил про Найита. Задумался, где тот был и что делал. С тех пор как они с Лиат приехали, Маати лишь несколько раз видел мальчика. Давно уже мужчину и отца, но для него — по-прежнему ребенка. За всеми этими ужинами, балами, аудиенциями они так ни разу и не поговорили по душам. Маати не знал, стоит ли заводить такой разговор. А может, напоминание о том, что жизнь могла сложиться иначе, только расстроит их обоих? И все же неплохо было бы найти сына и показать ему город. Или зимние дороги. Даже сейчас в подземельях работали несколько чайных. Об этом знали только местные жители. Может, мальчику будет интересно?..

Свернув на дорожку, которая вела к его крыльцу, Маати приостановился. На широких каменных ступеньках он заметил две фигуры, но, вопреки надеждам, ни одна из них не оказалась Найитом. Лиат была одета в зеленый, как морская волна, халат, расшитый желтыми нитями. Волосы у нее и сейчас остались черными, как смоль. Такими же, какими он их запомнил в тот день, когда увозил ее из Сарайкета. И голову она по-прежнему наклоняла набок, если говорила с кем-то, кто ей очень нравился.

Рядом с ней девочка в синих с белой вышивкой одеждах казалась особенно худой и нескладной. Волосы она собрала на затылке, и даже издали Маати видел, как посверкивают в них серебряные заколки. Эя увидела его первой и замахала тоненькой рукой. К сожалению, Маати слишком раздался в талии, чтобы бегать, иначе непременно пустился бы к ним трусцой.