– Да ничего особенного, – ответил Кэшин. – Отвези-ка меня домой, сынок.

Собаки изменились до неузнаваемости.

– Что ты с ними сделала? – спросил Кэшин. – А уши-то, уши!

– Впервые в жизни подстриглись и причесались, – ответила мать. – И знаешь, им понравилось.

– Они просто в шоке. Надо было сначала с ними посоветоваться.

– Не лучше ли им остаться? Здесь им так хорошо. Вряд ли они захотят возвращаться в твои развалины.

Кэшин подошел к машине и открыл заднюю дверцу. Собаки, не шевелясь, смотрели на него.

– Вот видишь, Джозеф, – начала мать, – видишь…

Кэшин коротко свистнул и указал пальцем на дверь. Собаки тут же сорвались с места, стремительно запрыгнули на заднее сиденье, сели и застыли как вкопанные, глядя прямо перед собой.

Кэшин закрыл дверь и сказал:

– Буду привозить их в гости.

– И почаще, – ответила мать. – Бонзо в них просто влюбился. Теперь эти псы – его лучшие друзья.

Кэшину показалось, что в глазах матери заблестели слезинки.

– Когда поеду в город, завезу их к Бонзо повидаться, – пообещал он. – Только скажи ему, чтобы своей отравой на них не брызгал.

Он подошел к матери и поцеловал ее.

– Тебе не мешало бы повидать аналитика, – сказала мать, поглаживая рукой его голову. – Не жизнь, а настоящая литания ужаса.

– Нет, просто черная полоса, – ответил он и сел в машину.

Она подошла к окну:

– Они курицу любят, у тебя есть?

– Они и против филе ничего не имеют. И потом, всякое сбитое зверье тоже хорошо идет. Пока, Сиб.

Пока он ехал домой, на западе догорала вечерняя розовая заря и ночь мягкими шагами начинала ступать по земле. На перекрестке он включил фары, и через пять минут их лучи уткнулись в темный дом и осветили мужчину с фонариком в руке, который стоял у стены и курил сигарету.

Ребб подошел к машине, открыл дверцу и выпустил собак.

– Господи, – произнес он, – подменили их, что ли?

Вне себя от радости, собаки кинулись к нему.

– Я здесь ни при чем, – ответил Кэшин, – это все мать. А я думал, ты насовсем ушел.

– Да хотел было, но там работы нет, вот и вернулся, – объяснил Ребб. – Старик уже еле ходит. Так я подумал – буду ему помогать и еще останется время у этого твоего собора поболтаться.

Они обошли вокруг дома, освещая фонариком работу Ребба.

– Поболтаться? – спросил Кэшин. – Ты это называешь «поболтаться»?

– Берн приходил, подсобил немного. Язык, правда, у него поганый, но работать он умеет, этого не отнимешь.

– А я и не знал. Память у него крепкая, это да.

– Правда, что ли?

Ребб посветил фонариком на свежую кладку стены, подошел и провел по шву пальцем.

– Помнишь, когда он привез бак для воды? Он вспомнил, что вы с ним встречались, еще когда были мальчишками. В футбол играл против вас. Против лагеря «Товарищей».

– Что-то я про такой лагерь не слышал, – отозвался Ребб и посветил фонарем на собак.

– У меня твоя фотография есть, – сказал Кэшин. – Тебе там лет двенадцать, ты стоишь, апельсин ешь.

– Никогда мне не было двенадцати, – ответил Ребб. – Пойду пирог с зайчатиной сделаю. Я опять с твоим пугачом ходил.

– С тобой там как, ничего не случилось?

Кэшину показалось, что Ребб улыбнулся.

– Я там один день всего был, – ответил он. – Кормили хреново.

– У меня отбивные есть, – сказал Кэшин. – Пойдет?

– Пойдет. Тут соседка приходила, что-то для тебя оставила. Завернула прямо как подарок.

– Вовремя, – ответил Кэшин, – давно мне подарков не дарили.

– Жизнь и так подарок, – заметил Ребб. – Каждая минута, каждый час и каждый день.

Было уже за полдень, когда Кэшин вывел собак на прогулку. Они тут же, рядом с домом, подняли зайца, – без собак те совсем осмелели. Потом, на лугу, они набрели на целую стаю. Собаки набегались так, что от усталости, вывалив языки, не закрывали пасти.

Достигнув ручья, собаки вошли в воду по холку, постояли, почесываясь, насторожились. Кэшин тоже вошел в воду по колено, в ботинках захлюпало. Он, не обращая на это внимания, направился вверх по склону, раздумывая о том, как поступить. Но не успел он ничего придумать, как увидел Хелен, спускавшуюся по склону со своей стороны.

Они встретились возле углового столбика со стороны Ребба, поздоровались. Она, казалось, похудела и выглядела даже лучше, чем он помнил.

– Устали, – сказала она, имея в виду собак. – Что ты с ними сделал?

Он сглотнул и ответил:

– Не в форме. Разжирели, бегать тяжело стало. Ничего, я их быстро в чувство приведу.

– Как ты, Джо?

– Я-то? Да ничего. Так, царапина. А потом, я ведь стойкий и никогда не жалуюсь.

Хелен покачала головой:

– Я хотела навестить тебя, но подумала… да нет, не знаю, что я подумала. Или нет, я подумала, что у тебя сейчас родные, друзья из полиции…

Собаки поднялись. Разговор был им неинтересен, хотелось поразмяться.

– Догадливая… Так и было, днем и ночью дежурили посменно – то родные, то полиция.

– Язва ты! Видел по телевизору Бобби Уолша?

– Нет.

– Он сказал, что вы с Давом заслужили медали.

– За что? За глупость? Так за нее вроде не дают.

Хелен покачала головой:

– А про курорт знаешь?

– Нет.

– Эрика Бургойн решила не продавать Файфу лагерь «Товарищей». Она передает его государству, там сделают что-то вроде заповедника. Значит, доступа к устью не будет и весь проект рухнет.

Кэшин слушал ее и вспоминал откинутое кресло в зале штаб-квартиры «Товарищей», Эрику в ее офисе, следы слез на кремовой шелковой блузке, рыдания.

– Вот и отлично, – сказал он. – Теперь можно будет сосредоточиться на выборах.

– Надеюсь, голос одного полицейского у меня уже есть.

– Смотря что еще выяснится в дальнейшем. Но ведь нам, полицейским, о политике разговаривать нельзя.

– А пить можно?

– У меня печень почти как новая. Столько недель отдыхала…

Они переглянулись, он помолчал, посмотрел на темную долину ручья, на верхушки деревьев на холме и сказал:

– Давно хочу спросить… Когда умер твой отец?

– В восемьдесят восьмом. Не вписался в поворот на дороге, через год после того, как мы закончили школу. А зачем тебе?

– Так… Он подписывал свидетельство о смерти жены Бургойна.

– Он их сотнями подписывал…

– Да.

– Ну что? Зайдем ко мне, выпьем? Я тебя даже покормлю.

– Опять готовыми пирожками?

– Кстати, в прошлый раз мы до них так и не добрались.

– Собак сначала покормлю, – ответил он, – и сразу же приду.

– Смотри, в засаду не попади.

– В засаду… Редкое слово.

– Над тобой работать и работать, – заметила она. – Знаешь, существует еще много редких слов.

Он поднялся, почувствовал, как ноги стали точно деревянные, свистом подозвал собак и оглянулся. Хелен стояла и смотрела на него.

– Домой иди! – крикнул он ей. – Домой иди, пирожки разогревай!

Он проснулся, лежа на боку. Над створками жалюзи брезжил серый свет. Рядом с собой он чувствовал ее тепло, а потом она повернулась, ее дыхание коснулось его спины, между лопатками, до спины дотронулись ее губы, она прижалась к нему и поцеловала. Мир распахнулся, начался новый день, и он почувствовал, что прощен и снова живет.

– Джо…

– Что?

– Это Кэрол Гериг. Не разбудила?

– Нет.

– Джо, это ерунда, конечно, но вот вчера выпила, и мне вспомнилась одна вещь.

– Что такое?

– В мусорном баке были обертки от шоколада. Дважды.

– Ну и что же?

– Так он не ел шоколада, – пояснила Кэрол. – Никогда в доме сладкого не держал и даже в чай сахар не клал.

– Значит, вы видели обертки от шоколада в кухне?

– Да не в кухне. В баке, на улице. Я заметила, когда мусор выбрасывала. «Марс» там и прочая ерунда.

– Может, кто-нибудь гостил?

– Нет, в те дни нет.

– Два раза, говорите?

– Ну, я запомнила два. Неинтересно, да?