Весенние ночи на Урале светлее день ото дня, в мае они — ясные, тихие, почти летние. Павла часто с вечера долго вертелась, ворочалась в постели — бессонница одолевала ее вместе с невеселыми думами. Вот и в тот незабываемый день лишь под утро сумела заснуть, и вдруг…

— Говорит Москва! — грянуло по дому так ликующе, что даже спросонок Павла поняла: Левитан сейчас что-то важное сообщит, вероятно, даже о Победе, ведь советские войска уже в Берлине, над рейхстагом — красный флаг. Она машинально посмотрела на часы-ходики: не пора ли на работу.

А голос Левитана набирал силу, и сказал, наконец, самое главное, самое важное и долгожданное слово — Победа!

В доме захлопали двери, Ксения-соседка, такая же бедолага-солдатка, как и Павла, забарабанила кулаком в дверь Дружниковых:

— Паня-а-а!!! Победа!

Павла, на ходу надевая халат, босиком выскочила во двор, где уже собрались все, кто жил в доме. Люди обнимались, кричали всяк свое, не слушая друг друга. Вслед за матерью из дома вылетели и Витя с Геной, размахивая красным платком Павлы, в котором она исходила все дороги Жиряковского сельсовета. Мальчишки отодрали штакетину от забора, прибили к ней платок, влезли на крышу, и затрепетал над домом флаг, захлопал на ветру, а мальчишки восторженно выплясывали на самом коньке немыслимый дикий танец под громкое «ура!», которое от их дома катилось куда-то в центр города.

Павла спохватилась, вбежала в дом, быстро оделась и поспешила на работу. На улицах уже было полным-полно людей, все, как и Павла, спешили на свои заводы, туда, где проработали всю войну, к тем, с кем делили тяготы военной жизни, каждый, наверное, думал, что именно он первый принесет весть о Победе, работавшим в ночную смену. Знакомые и незнакомые, плача и смеясь, приветствовали друг друга, обнимались и бежали дальше.

Сердце Павлы бухало молотом, она задыхалась, но ни разу не остановилась отдохнуть, пока не добежала до лесохимической артели имени Кирова, куда направили ее замполитом после ликвидации городской радио-редакции, где работала редактором, вернувшись в Тавду из Жиряково. Во дворе артели бушевало море улыбок, женщины размахивали косынками над головой, мужчины подкидывали вверх кепки. Лица — светлые и радостные, только нет-нет да блеснет на глазах слеза у тех, кому ждать с фронта уже некого.

— Ну, замполит, с Победой нас, с великой Победой! — такими словами встретил Павлу председатель артели Федор Иванович Зенков и расцеловал ее в обе щеки. — Начинаем сейчас митинг, тебя ждали, знали, что прибежишь, — и закричал во весь голос: — Товарищи! Все вы слышали по радио, что немцы капитулировали! Войне — конец! Скоро ваши мужья и сыновья, отцы и братья с победой вернутся домой! Слава им, товарищи!

— Ур-ра-а!!! — взметнулось ввысь.

— Мы… — хотел продолжить свою речь Зенков, но вдруг споткнулся на слове, вытер глаза рукой и шепнул Павле: «Говори сама, Павла Федоровна, не могу я! Мой-то сын не дожил до победы…» — и отвернулся, чтобы скрыть набежавшие слезы, лишь плечи заходили ходуном от сдерживаемых рыданий.

А у нее и самой горло перехватило спазмом, она прижала ладони к шее, словно хотела помочь словам прорваться наружу, но слова застряли, и Павла несколько секунд стояла, онемевшая, перед людьми, сумев лишь выговорить:

— С Победой вас, дорогие товарищи… — и тоже заплакала — тихо, горько, и люди поняли, почему она не может говорить: муж ее уже не вернется с войны, потому что «пропавший без вести» к концу войны, когда уже исчезала надежда на возвращение фронтовика, очень часто значило — «погибший».

В тот день заводы не работали, это был первый за всю войну радостный выходной день. По такому случаю в заводских столовых для рабочих устроили праздничный бесплатный обед, прибавив к нему и сто грамм водки. И хотя все поздравляли друг друга с победой, в иные стопки капали слезы горечи — не все вернутся с фронта…

Мчится танк по полю, мчится прямо на Павлу. Она и рада убежать, да нет сил. И в последний момент из-под самых гусениц ее выхватили сильные надежные руки. Кто это? Улыбчивое лицо, озорной прищур глаз, ворошиловские усы щеточкой…

— Максим! — бьется между стен крик. — Ты жив?!

А вместо ответа рядом слышится чей-то разговор:

— Температура не спадает. Доктор, что будем делать?

— Надеяться на организм. Сердце вот слабое, это плохо.

Павла очнулась ночью. Мучительно старалась понять, где она. Помнила, как страшно болела кожа на лице, горела огнем, как везли ее куда-то на телеге… Где она?

С трудом повернула голову. Веки такие тяжелые, что еле-еле разлепились, и глаза смотрели в узкую щелочку на мир.

— Пить, — попросила Павла, едва ворочая пересохшим языком.

— Сейчас, — откликнулся кто-то, и теплые руки вложили в руки Павлы стакан, помогли приподнять голову и напиться.

— Где я? — и голос еле слышен.

— В больнице, — перед ней замаячило незнакомое лицо в белой косынке.

Что со мной?

— Рожистое воспаление.

И лицо уплыло в темноту, вновь кто-то погнался за Павлой, а она никак не могла убежать, и опять беспомощно кричала, молила о помощи. Но это ей казалось — кричала, на самом деле губы едва шептали. В себя она пришла лишь под утро, увидела, что рядом с кроватью стоит доктор, и вновь спросила:

— Что со мной?

— Рожистое воспаление, — ответил тот.

— Плохо это?

— Да. Опасно. Никак не можем сбить температуру ниже сорока градусов, а сердце у вас больное, может не выдержать.

— Доктор, мне умирать нельзя, у меня трое детей! — отчаянно затрясла головой Павла. — Помогите!

Доктор стоял рядом, размышлял, ухватив подбородок ладонью. Потом сказал медсестре:

— Пенициллин, через два часа в течение суток.

— Пенициллин? — удивилась медсестра. — Новый препарат, неизвестно, как подействует. И… его мало, он на строгом учете.

— Я сказал — пенициллин! — доктор строго и сердито смотрел на помощницу, а Павла опять падала в пропасть.

Кто, кто спасет, кто поймает ее там, в глубине?

Через два дня в изоляторе, где лежала Павла, побывали почти все врачи. Возникали молча на пороге, смотрели на нее, как на чудо, и также молча исчезали. Никто не верил, что Павла выживет, никто не верил в пенициллин. А он помог. Выплыла Павла из забытья, прекратился бред, температура хоть и была еще высокой, но как сказал врач, вполне терпимой. И теперь всем скептикам оставалось только удивляться, глядя на нее, вернувшуюся почти с того света, благодаря чудесному лекарству.

Еще через день Павла смогла встать и доковылять до окна, когда ее пришла навестить Роза. Сестра глянула на нее и отшатнулась, призналась потом, что Павла стала неузнаваемой: блестящее, красное, распухшее лицо и лихорадочно блестевшие сквозь татарские щелочки глаза, и впрямь — рожа. Но пенициллин упорно сражался с болезнью, и хотя Павла лежала в больнице почти месяц, все же он вышел победителем.

Накануне выписки зашла ее проведать и Зоя.

Сестра вернулась из армии летом сорок пятого с первой волной демобилизованных, в ее документах значилось, что отныне она и самом деле — Зоя, а не Заря. Она сильно изменилась: стала грубей и развязней, курила. Могла, не морщась, выпить и стакан водки. И часто рассказывала, как ей, радистке, хорошо жилось со своим фронтовым мужем капитаном Зотовым. Они хотели даже оформить свои отношения законным образом и уехать к нему на родину — в Москву, где Зотов до войны занимал какой-то пост в торговле. Он был намного ее старше, и, как говорила Зоя, очень любил ее, и она, конечно, рассчитывала на безбедную и сытую жизнь. Но Зотов попал в автомобильную аварию, умер в госпитале, а ее, как женщину, демобилизовали: он заранее позаботился о том, чтобы Зою внесли в список на демобилизацию. И не погибни Зотов — Зоя при этом пренебрежительно махала рукой — разве бы она вернулась в эту «дыру», в Тавду. Правда, она быстро утешилась с новым другом.

Жить им было негде, потому Павла приняла ее в свой дом, отдав одну из комнат, сама же с детьми ютилась в другой. И впрямь, не оставлять же сестру на улице, тем более что Ефимовна жила у Розы, которая вышла замуж за человека на двенадцать лет старше себя и готовилась стать матерью. Многое Павле в характере сестры не нравилось, но свой своему — поневоле друг, так считала Павла.