Павла сидела на крылечке, а в ушах возник громкий жалобный детский плач. Она вскочила на ноги, бросилась к закрытым дверям, заколотила по ним, требуя открыть, но никто двери не открыл, и Павла осела перед ними в обмороке. Очнулась на кушетке в кабинете патолого-анатома. Увидела перед собой высокую костистую женщину, сидевшую за столом. Она спокойно курила и заполняла какие-то документы.

Увидев, что Павла очнулась, констатировала:

— Очнулись. Ну и хорошо. Вот вам, Павла Федоровна, акт вскрытия — мальчик, в самом деле, умер от воспаления легких. Впрочем, он и так бы не выжил: порок сердца был у мальчика. Как понимаю, наследие от вас. У вас ведь тоже больное сердце?

Павла отупело мотнула, соглашаясь, головой.

— Неужели нельзя было обойтись без вскрытия? Ему ведь было больно… — прошептала она. — Он плакал… Так плакал… Звал меня…

Врач удивленно посмотрела на нее, дескать, что вы за чушь городите?

Произнесла назидательно:

— Мертвому человеку не больно. А шестимесячные дети, даже живые, говорить не могут. А без вскрытия обойтись было нельзя: вдруг вы отравили его, — увидев, что Павла возмущенно вскинулась, врач сказала: — Извините, но такие случаи бывали. Не совладает какая-нибудь бабенка с плотью, согрешит, а потом криминальный аборт сделает, и ладно, если выживет, а то ведь помирают, дурехи. Или же ребенка убьет, правда, такие случаи крайне редкие. Понять их можно — голодно да холодно, да ведь это преступление, а у нас в стране, как говорил товарищ Сталин, человек — самый дорогой материал. Тем более — сейчас. Мужиков поубивали, вот и старайтесь, рожайте, бабоньки.

Она говорила это так привычно-обыденно, что Павлу объял ужас: как так можно, ведь женщина она, эта врачиха.

Потом Павла шла по улицам города и несла на руках голое распластанное равнодушным скальпелем одеревеневшее тельце своего сына, завернутое в летнее одеяльце. Павле казалось, что шла она по черному тоннелю — так темно было у нее в глазах.

Похоронили Толика в одном гробу с каким-то стариком, которого смерть настигла в один день с младенцем. Его родные не возражали против такого соседства. Что ребенок? Случалось, и взрослых, при жизни незнакомых друг другу людей, чтобы сократить расходы, хоронили в одной могиле. Такое было жестокое и трудное время, подчиненное лозунгу: «Все для фронта, все для победы!»

Спустя полтора года Павла узнала, что делал дед Артемий в день рождения Толика. Рассказала ей о том Клавдия, одна из вдов братьев Дружниковых, когда встретила Павлу в городе. Клавдия к тому времени тоже жила в Тавде и работала трактористкой в районной МТС. Клавдия повела Павлу к себе, и там обе, выпив по рюмочке вина, долго вспоминали своих мужей, плакали над своей горемычной вдовьей судьбой.

Но Максим все же оставил свой след на земле — детей, а Клавдия с Михаилом только-только успели пожениться. Не успела Клавдия насладиться семейной жизнью — забрали мужа на фронт, а Клавдия-однолюбка так и горевала всю жизнь в одиночку.

Клавдия рассказала, как однажды дед Артемий, почему-то празднично принарядившись, провел больше суток в бане. Он лежал молча на полке, о чем-то рассуждал сам с собой, но ни слова не проговорил домашним, когда они заглядывали в баню, не притрагивался к еде-питью, и все, грешным делом, решили, что дед на старости, а года-то весьма преклонные, тронулся умом. А ровно в полночь вырвался из трубы — баня у Дружниковых была срублена по-белому — огненный столб, сверкнул и исчез. Клавдия бросилась в баню, думала — пожар сотворил дедушка, вышибла плечом дверь — женщина была дюжая — кинулась к деду, а тот — словно мертвый, холодный, уставил глаза незрячие в потолок.

Заголосила Клавдия, позвала свекровь, мужики-соседи на ее рев прибежали, сунули к дедовым губам зеркальце, видят — малый потный след на стекле от дыхания все-таки есть. Цыкнула свекровь на мужиков, Клавдию по заду веником огрела за поднятую панику и выгнала всех из бани. А сама осталась. Вышла из бани под утро суровая, как всегда, спокойная, слова не говоря, вошла в избу. А в Жиряково в тот день Павла удивительно легко родила сына, а прежние роды проходили трудно, всегда мучилась несколько суток. Слушая Клавдию, Павла поняла, почему так легко родила «свой грех» — всю боль на себя взял дед Артемий.

Дед Артемий выбрался из баньки к обеду, и тоже — молча. Собрался потом да в свой лесной балаган подался. И все. Больше о том странном происшествии в семье не заговаривали. В деревне, правда, о дедовом чудачестве погомонили немного да вскоре и забыли. Ровно через год, день в день, дедушка умер. И лишь на склоне лет Павла задумалась о том странном случае, вспоминая рассказ матери о проклятии бабки, и ей, атеистке, вдруг подумалось: если Лукерья свом проклятием сжила со света сына Федора, Павлиного отца, то не случилось ли нечто подобное с дедом Артемием, который, может, в день рождения Толика из любви к Павле взял на душу грех великий, чтобы спасти Павлу от позора и унижения, сделал так, чтобы умер мальчонка, пока сердце матери не прикипело к нему. Иначе как можно объяснить смерть Толика через полгода после рождения, а еще через полгода и странную смерть самого Артемия? Мистика…

Так и не сомкнула Павла глаз до утра, растревоженная воспоминаниями. А в голове одна к другой складывались строчки:

Завтракая перед уходом на работу, Павла удивилась, что Витя тоже встал, принялся за еду.

— Ты что? Спи, рано еще, — сказала Павла сыну.

— Не рано, — сын деловито очищал картофелину, макал ее в соль и с аппетитом ел. — Я, мам, решил на завод пойти работать. Трудно ведь тебе одной с нами. Я с ремеслухой, ребятами из ремесленного, говорил, так они сказали, что на гидролизном нужны люди в котельную. Вот я решил пойти да устроиться. Сегодня мне на работу надо в день.

Павла задумчиво посмотрела на старшего сына. Четырнадцатый год парнишке. И маленький еще, однако, уже и взрослый, раз сам решил для себя, что ему делать. Может, и правда, отпустить его? Рабочая карточка лучше отоваривается. Нет-нет, мал он еще, хоть и крепок с виду. Мал.

— Эх ты, работничек мой! — погладила она его по густой темной шевелюре. — Хоть шестой класс окончи, а летом и пойдешь на работу, — она обняла сына за плечи. — И не спорь. Я работаю, Роза работает. Хватит нам!

— Ага, — буркнул насмешливо сын. — Работает, дак ведь для себя, — намекнул он на то, что Роза мало вносит в семейный бюджет. А Павла молчала, деля продукты, полученные по своим карточкам, на всю семью. — На подсочке всю свою и твою одежду испортила, а разве тебе что-то купила взамен?

Не послушался Витя мать, устроился все-таки на гидролизный завод мотористом насосного агрегата.

И опять покатилась жизнь своим чередом. Но никогда Павла больше не замышляла убить себя и всю семью, зажимала душу в кулак и тянула семейный воз дальше. Иногда брала в руки гитару — научилась играть на ней еще до войны, когда занималась в театральном кружке, пела грустные песни и рыдала. Так горько, что дети стали прятать от нее гитару — они не любили, когда мать плакала.

Победа ворвалась в дом Дружниковых вместе с ликующим голосом радиодиктора Левитана. Никто, как он, не мог произнести с такой завораживающей силой: «Говорит Москва! От советского информбюро!..» Этот голос звучал из черных тарелок громкоговорителей, которые были включены днем и ночью, чтобы не пропустить сводку Совинформбюро. К нему привыкли, по интонации могли уловить, какую он скажет весть — радостную или горькую. И в том, и в другом случае дрожь пробегала по спинам, и не даром ходил по стране анекдот, что Гитлер, якобы похвалялся, что, войдя в Москву, первым делом разыщет Левитана и подвесит его за язык. Но в Москве Гитлер не только не бывал, он ее даже и не видел, а тем счастливчикам, которые с двадцать пятого километра Волоколамского шоссе пытались разглядеть ее в бинокли, русские солдаты при защите Москвы крепко дали по скуле. А получив «пинок» под Сталинградом, покатились фашисты обратно.