Максим, выйдя во двор, подумал, что его жена ни в какое сравнение не идет по телесности против Павлы. У той, небось, и подержаться не за что, одно слово — худоба. А с худой бабой спать, говорят, что на тощей кобыле скакать. Максим весело хмыкнул и направился к конюшне.
Он седлал Серка, встретившего хозяина нежным ржанием, тоже ведь, варнак, соскучился, и шептал:
— Вот и всё, ушла дурь. Прав дед. Я даже не волнуюсь, что еду в Шабалино, завезу рыбы к Лизе, как деду обещал, и сразу же обратно, ну разве что с Володей чарку опрокину.
Но, выехав на Шабалинскую дорогу, Максим понял, что не к сестре он едет, а к ней, к Павле. И он хлестнул Серка плетью, мол, давай быстрей!
Обиженный Серко даже остановился, головой мотнул, взвился на дыбы, кося глазом укоризненно: за что? Максим никогда прежде не бил коня, а если и поддавал слегка вожжами, когда Серко был запряжен в повозку, то это не в счет — за дело попадало, и Серко был не в претензии, так как не любил запряга и всегда волынил. Но Максим вновь ожег его бок:
— Пошел, но!
И Серко пошел такой размашистой рысью, что ветром шапку чуть с головы Максима не сдуло, так пошел, что Максиму пришлось придержать коня на шабалинской улице возле школы. Ой, не на беду ли твою, Максим, школа первой была на пути, а не бурдаковский дом?
В окне кухни горел свет: Павла не спала. Максим тихонько, воровато, завел коня во двор, погладил его по шее:
— Прости, брат, спешил я к ней… — и поднялся на крыльцо, стукнул в дверь.
— Кто там? — раздался милый ему голос, и сердце Дружникова забилось, как птаха, попавшая в сеть.
— Это я, Дружников, — сообщил Максим осипло.
Павла открыла дверь, и Максим прямо с порога облапил её, теплую, такую родную и желанную, начал целовать в щеки, лоб, добрался до открытой шеи, возбуждение нарастало в нем лавиной, и тут как ушат ледяной воды на него вылили:
— Вы что, Максим Егорович, белены объелись? — она даже не вырывалась, как сделала бы, наверное, другая женщина, сказала холодно и спокойно.
И Максим увял. Но всё-таки не мог уйти так просто, и прошептал:
— Вы не бойтесь меня, я вас не обижу, просто поговорить хотел… как Раечка учится, — выдумал он причину своего неожиданного вторжения в её дом.
— Об этом надо днем спрашивать, и не таким способом, — неприязненно глянула Павла. — Но проходите.
Максим зашел и как был в полушубке, не раздеваясь, сел за стол, за которым Павла проверяла ученические тетради, набрал воздуха в грудь, и — как в омут головой:
— Выходи за меня, Павла Федоровна, замуж.
— Может быть, вы пьяны? — осведомилась Павла.
— Да не пьян я! — воскликнул Максим. — Просто люблю тебя, и сам не знал, что люблю! А как узнал, что муж приехал, словно обезумел, свет в глазах померк! Узнал, что уехал — крылья за спиной выросли!
— Да вы ведь женаты, Максим Егорович, — рассмеялась весело Павла. — Вы же не татарский хан, чтобы гарем разводить!
— Женат, да не женат, — ответил Максим. — Не расписаны, не венчаны. До Тавды — далеко, а церквей у нас нет, да я бы в церковь и не пошел.
— Да вы бы хоть спросили сначала, люблю ли я вас? — всплеснула Павла руками.
— Панюшка, — с жаром произнес Максим, — если и не любишь, я всё сделаю, чтобы полюбила. Я тебя на руках носить буду, шубу новую сошью, я ж охотник, милая, все у нас будет, у меня ж ничего из рук не вываливается, и я… — он не смог больше ничего сказать в похвалу себе и вновь повторил: — Выходи за меня!
— Максим Егорович, вы словно покупаете меня — и то, и се сулите, — усмехнулась опять холодно Павла, — но я выйти замуж за вас не могу.
— Не можешь? — вскипел Максим. Еще ни перед одной бабой он так не плакался, легко и быстро брал своё, а эта кочевряжится! Он сдернул ружье с плеча. — Соглашайся, или я тебя убью, чтоб никому не досталась, и сам застрелюсь, всё равно мне без тебя не жить! День и ночь в глазах стоишь!
Павла осторожно отвела в сторону ствол ружья, поманила за собой, взяв в руки керосиновую лампу. Максим двинулся следом, обожженный сладкой мыслью скорого обладания Павлой. А та подняла лампу повыше над головой, чтобы свет стал ярче, показала на спящего Витюшку:
— Стреляй, Максим, но сначала его убей.
Максим ничего не ответил, вышел на цыпочках из комнаты, пересек кухню, прикрыл аккуратно за собой дверь, выходя в сени.
Серко всхрапнул, увидев хозяина, потянулся к нему, он уже простил Максима за удар плетью. Максим взял повод в руку, вывел коня за ворота, пошел по улице, ведя его за собой, и чувствовал, как по щекам текли слезы. И Серко, наверное, опять удивился — никогда не видел хозяина таким поникшим и сгорбленным. За околицей, вскочив в седло, Максим обнаружил притороченный мешок с рыбой. Отвязал его, размахнулся и зашвырнул подальше в сугроб: в самом деле, не везти же рыбу обратно, а к сестре Максим не хотел ехать — он никого не желал видеть.
Максима Дружникова Павла не любила, и его выходка с ружьем сильно перепугала ее: вдруг, в самом деле, застрелит, останется Витюшка сиротой. Всю зиму она жила в постоянном страхе, что Дружников совершит какую-либо глупость. И он совершил: дважды приезжал свататься, а на третий просто взял её силой. После того Павла тихо плакала, свернувшись клубком, а Максим стоял на коленях рядом и гладил ее по голове:
— Ну не плачь, Панюшка, я люблю тебя. Еще сильнее, чем прежде. Думал, возьму силой, и все уйдет, а чувствую — люблю. Не знаю, как тебе это объяснить, не умею. Выходи за меня, любушка. Я на всё для тебя готов.
Павла не откликалась, только тихонько поскуливала, как щенок, которого ни за что ни про что взяли да пнули. Всё в её душе бунтовало против насилия Максима, но в то же время она сознавала, что ей с ним было хорошо в момент близости, потому, наверное, и было душевно так плохо. Максим долго что-то говорил бессвязно и горячо, но Павла молчала, и он ушел со смешанным чувством вины перед Павлой, удовлетворения своего мужского желания и злости: на коленях перед ней стоял, а она ровно чурка бесчувственная.
С той ночи он не появлялся в Шабалино, и Павла со злостью думала: «Поматросил и бросил, вся любовь до постели была», — вскоре злость переросла в ненависть. Но самое главное, она вдруг почувствовала себя беременной. К деревенским повитухам обратиться страшилась из-за сплетен, в больнице аборт ей не сделают — существует специальное правительственное постановление, запрещающее аборты. Оставалось ехать обратно в Тюмень, и хотя там её ожидал ад, Павла решила написать в роно, чтобы ей нашли замену, объяснив, что должна уехать по семейным обстоятельствам. Все это подкосило Павлу, она заболела. И к ней то ли в бреду, то ли наяву приходил похожий на лесовика дед, поил её настоем горьких трав, что-то шептал над ней. А потом навалился сон, и как сказала потом бабушка Фёкла, которая прибиралась в школе, Павла проспала ровно двое суток. И проснулась здоровой.
А Максима все не было…
Зато приезжала Ефросинья, сначала костерила Павлу почем зря, потом заплакала по-бабьи навзрыд:
— Уехала бы ты, учительша. Не забирай у меня Симу, — она не сказала, что боится не столько ухода Максима, сколько того, что останется ни с чем — ни достатка, ни дома, ведь сама она колготилась по хозяйству, а работал в колхозе Максим. Дом и всё в нем было сделано его руками, весь достаток — от него.
А Максима не было…
Приходила Елизавета Бурдакова, просила за брата:
— Измучился он весь, исхудал. Все равно ему с Ефросиньей не жить, ладу не было у них и прежде, а тем паче сейчас. Уйдет он всё равно от нее, да он и так живет у родителей. Ты за ним, Павла Федоровна, будешь как за каменной стеной, выходи за него.
Но Павла слушала, оледенев, и молчала.
А Максим не приходил…
И Павла отправила заявление в роно.
Ответ из Верхней Тавды с разрешением уехать, не дожидаясь замены, пришел в августе, и Павла стала готовиться к отъезду.
Все было уложено за пару дней. Павла попрощалась с шабалинскими друзьями, с ребятишками, которых учила два года. Ожидая подводу, которую ей выделил Симаков, чтобы доехать до района, бродила Павла бесцельно по своей квартире, по классу. Школу она хорошо подготовила к новому учебному году — все побелено, покрашено. В классе — новые парты, в шкафах — новые наглядные пособия, нарядный глобус. Про то, что Шабалинская школа отлично подготовлена к новому учебному году, даже в тавдинской газете написали.
