Павла держалась особняком от сокурсников, которые давно уже не только перезнакомились, но и подружились. На молчаливую новенькую никто и внимания не обращал, тем более что та и сама не стремилась к дружбе. Павла была одета хуже своих сокурсниц, но держалась с достоинством. На занятиях никогда вперед не выскакивала, сидела молча, распахнув серо-голубые, редко мигающие глаза, и отвечала только на вопросы преподавателей. Красавицей ее нельзя было назвать: худенькая, на лоб спадает прядь прямых, почти черных волос, на мрачном горбоносом лице улыбка — редкая гостья. Но что-то тянуло к ней Ивана.

О симпатии к девушке Иван поведал другу Андрошке Соколову и спросил, зная, что приятель-горожанин сведущ в амурных делах, как половчее рассказать Павле о своих чувствах. Андрон рассмеялся:

— Тю! Нашел о чем думать! Да я тебе порошок дам, он не простой, в конфетке. Угости ее интересной конфеткой, и сама к тебе прибежит.

— Как это — прибежит, если она и смотреть на меня не хочет? — усомнился Иван. Он знал, что деревенские девчата поили чем-то парней, чтобы приворожить к себе, но чтобы парни это делали — такого Иван и не слыхивал. К тому же Тюмень — не деревня.

— Да очень просто: захочет мужика. Ты ей свидание назначь поближе к чердаку, на верхней лестничной площадке, ну и угости там конфеткой, вот и будет всё в ажуре.

— Зачем её вести к чердаку? — не понял Иван.

— Тю! Бестолковый ты, Ванька, деревня, одним словом! Ты что, ничего не знаешь про чердак? — воззрился на него Андрошка.

Иван пожал плечами.

— Пошли! — приятель зашагал вверх по лестнице на последнюю тупиковую площадку, откуда на чердак вела железная и гулкая, как корабельный трап, лесенка, которая была очень хорошо знакома Ивану: он там часто курил, скрываясь от занятий. Копаев учился плохо и без всякого желания: неохота ему в деревне жить, вот и попросил в райкоме комсомола путевку куда-нибудь на учебу. Его послали в Тюменское педучилище, потому что всюду нужны учителя. И хотя он должен был после учебы вернуться в свой район, Иван рассудил, что лучше в деревне детишек учить, чем в земле ковыряться.

— Пошли, — скомандовал опять Андрон и застучал башмаками по железу вверх. Копаев полез следом.

Чердачный люк открылся легко, оказалось, что замок — совсем нарошный, дужка просто примыкалась к замку. Парни поднялись в чердачный сумрак, весь пронизанный солнечными столбами от слуховых оконцев. Там было тихо и тепло от печных труб и крыши, нагретой осенним, однако, жарким, солнцем.

Андрон уверенно шел по чердаку, перепрыгивая бревенчатые стяжки стропил, в самый дальний угол, где двумя фанерными листами был отгорожен закуток. Он поманил за собой Ивана и нырнул за листы.

Иван заглянул в закуток и увидел топчан с полосатым затасканным матрацем.

— Во! Видел? — Андрошка хохотнул. — Вот сюда и приведешь свою Ермолаеву после конфетки.

— Зачем? — спросил Иван, уже, впрочем, догадываясь — зачем.

— Балбес! — ругнул его приятель. — Переспать, зачем же еще? Не бойся, если замка на люке нет, значит, занято, и никто не сунется. Дело чёткое, впрочем, изнутри можно на крюк замкнуться. Да ты что? И не знал о чердаке? — сообразил приятель. — Ну, ты и пентюх деревенский! — и похвастал. — А я уже здесь с тремя был. Да и другие парни — тоже, девчонок-то в училище навалом. Эти наши «конфеточки» — дело верное. Знаешь Лёшку из старшей группы? У него брат в аптеке работает, вот он и мастерит эти «конфеточки» с какой-то шпанской мушкой или с конским возбудителем. Ну, я не знаю, из чего варганит Лёшка «конфетки», но с братом они здесь несколько раз бывали, устраивали как-то общую е… с двумя девчонками. Лёшка говорит, что здорово получилось, самый смак! Ермолаеву твою никто не трогал, не бойся: чокнутая она какая-то, молчит да глазами зыркает, с ней и пошутить неохота. Ну, а если она тебе понравилась, то — валяй! Скажу Лёшке, он тебе «конфеток» даст, правда, скотина, за одну штуку рубль берет.

Иван слушал Андрона с чувством гнева и недоумения: как так можно с девушками поступать? У них в деревне такого не бывало. Конечно, и там парни с девушками спят, и он сам не без греха, но там все честно, без подлости, парни девушек берут уговорами, а не таким вот пакостным способом. А тут… Свинство какое-то! И Лёшка скотина не потому, что «рубль берет», а потому что устраивает посмешище над девчатами, может, и подглядывает потом, как девчонки отдаются бездумно парням под воздействием возбудителя.

— Ха! — рассмеялся приятель, выслушав Ивана. — Какая подлость? Их что — насильно берут? Да они сами на шею вешаются парням, лишь бы «отодрали», а ты — подлость, насилие! Инстинкт, понимаешь, вступает в силу, конечно, плачут потом, да ведь плачь-не плачь, а сама того хотела. Сука не захочет — кобель не вскочит. Слыхал про такое? А парни спорят между собой, кто больше девчонок испортит, как тут без «конфетки» обойдешься?

— Сволочи вы, Андрошка! — не выдержал рассуждений приятеля Иван и побежал к выходу.

— Дурак! — крикнул вслед Андрон. — Не ты, так другой её распечатает, девок-то уж мало в училище, всё бабы чердачные!

Весь день на занятиях Копаев смотрел в затылок Павле. Он решил сегодня же после занятий проводить девушку домой. Иван испугался: а вдруг Андрошка науськает парней, и те смеха ради затащат Павлу на чердак с помощью своих пакостных «конфеток», ведь, поди-ка, и другие девчонки не подозревали, чем угощают их ребята.

Павла всегда выходила из училища одна. Вот и в тот день вышла, как всегда, задумчивая, одинокая и какая-то вся несчастная. Пошла прочь, глядя себе под ноги, не замечая, что Иван идет следом. Так Иван проводил девушку до самого дома и узнал, где она живет.

На следующий день Иван предложил Павле:

— Можно, я провожу тебя?

Девушка молча шевельнула плечами, дескать, как хочешь, вышла из училища и опять пошла, опустив голову и глядя себе под ноги. Копаев шёл рядом, даже не пытаясь заговорить. Так и ходили молча целую неделю, пока Павла не спросила, имеется ли у Копаева учебник по детской психологии. Тот сказал, что есть, может дать его Павле.

Любовь налетела на обоих стремительно, как вихрь, закружила головы. А на улице — весна, сирень в саду на Республике буйно цветет, манит к себе. Иногда они, возвращаясь из училища, забредали в сад, забирались в самую глушь и сидели на скамейке, разговаривая обо всём на свете, не решаясь открыть друг другу свои сердца. Павла вскакивала на ноги, едва Копаев пробовал её обнять или хотя бы подвинуться ближе к ней.

Иван всегда провожал девушку домой, но заходить к Ермолаевым боялся: Павла рассказала, как мать гоняла Анютку за дружбу с парнем. Так то была сестра, а как достанется Павле — представить страшно.

— Мама у нас вообще-то добрая, — грустно улыбнулась Павла, — но как разозлится — ничего не помнит, что под руку попадет, тем и ломанет по спине, Ваське нашему постоянно веником попадает.

— Выйдешь вечером? — спросил как-то Иван, прощаясь за целый квартал от дома Ермолаевых. — Сходим в сад, погуляем.

— Ты что? — испугалась Павла. — Мама такую мне трепку задаст, если обнаружит, что меня дома вечером нет! — но сама уже решила — выйдет. Вот заснут все, она и выйдет. Иван сказал, что будет ждать её всю ночь, как тут не выйти?

Сиреневый сад в темноте был таинственный и почему-то совсем не страшный, наверное, оттого, что шел рядом Иван и крепко держал девушку за руку. Они забрались в самый дальний конец парка, сели на скамейку под развесистой липой так, что между ними мог сесть ещё один человек. Оба вздрагивали от нечаянных прикосновений руками друг к другу, отчаянно боясь того, что происходило с ними.

Копаев, конечно, имел уже некоторый опыт, но там было совсем другое. Несколько раз посещал тайком одну молодку-солдатку в своем селе, у которой перебывала вся молодежь — надо же где-то набираться опыта общения с женщиной, а любвеобильная молодка была хорошей учительницей. Но рядом с Павлой он становился робким, впрочем, Копаев и так не был отчаянным парнем, потому даже заикаться не смел о поцелуе.