Однако Шура устала противостоять директору, да и сердце ныло, не переставая, потому она спросила однажды Виталия: «Может, нам уехать из Тавды?» Виталий не только согласился с женой, но постарался, чтобы она не забыла о своей идее.

Вскоре подвернулся и удобный обмен квартирами в другой город, удобный не столь самой квартирой, она-то как раз была хуже тавдинской, сколь близостью к Новороссийску, где жила Лида и возможностью со временем переехать туда. Александра съездила в областное управление, честно рассказала Помазкину, почему собирается уехать из Тавды, и попросила не препятствовать ее увольнению из типографии. Помазкин, не стесняясь молодой женщины, выругался:

— Вот чертова хохлушка! Что она к тебе вяжется?

Александра пожала недоуменно плечами: «Не знаю». Не рассказывать же ему непонятную историю вражды матери с Потоковым, что есть человек в типографии, который спит и видит себя на месте мастера.

— Почему ко мне не обратилась за помощью, что она тебя с места выживает?

— Петр Васильевич, а вы бы мне поверили?

Помазкин подумал, ответил:

— Не знаю, может быть, и поверил, а, может, и нет.

— Вот видите — не знаете. И как бы я стала жаловаться?

— В том то и беда, что ты этого не умеешь. А еще хуже — не умеешь подавать себя и свою работу: молча работаешь, а нет, чтобы иной раз и похвастаться.

Александра улыбнулась: Помазкин был истинным представителем военного поколения, был настоящим «трудоголиком», как стали уже с легким презрением называть людей, полностью отдающих себя любимому делу, те, кто искал большой заработок при легкой работе. И спросила:

— Это вы призываете меня не столько работать, сколько делать вид, что работаешь?

Помазкин рассмеялся:

— Тебя призовешь, как же, упрямицу этакую. Да и сказал же, что не умеешь ты так поступать. Хорошо, поезжай, надеюсь, все будет у тебя заладится на новом месте. Слушай, а почему ты в нашей области не хочешь остаться? Мастера нужны в Первоуральске, в Верхней Пышме — уж Пышма-то рядом с Свердловском, через годик-другой я тебя в управление возьму, — знал, конечно, что Дружникову, если примет решение, трудно разубедить, но все же попытался: молодая женщина ему нравилась своей открытостью, честностью и хорошим упрямством, которое проявляла исключительно в интересах дела.

Александра объяснила причину, и Помазкин сказал:

— Ну, решила, так решила — поезжай, удачи тебе, — и вызвал по селектору Романенко. Когда тот явился, спросил:

— Тебе Алина на Дружникову жаловалась? — получив утвердительный ответ, рассердился: — Что, хохол хохла не выдаст? Неужели человеку помочь не мог? Или мне сказать, что управы на Галину не нашел?

Анатолий Иванович обидчиво вздернул подбородок, и Александра знала, почему — именно он «укорачивал» директора типографии, чтобы она не ярилась на Александру. Она заступилась за главного инженера:

— Петр Васильевич, как раз он и не давал Алине Степановне подвести меня под увольнение, а ведь она могла, нашла бы нарушение в отчетности за материалы и уволила бы.

— Надеюсь, у тебя там все нормально с отчетностью? — проворчал Помазкин.

— Петр Васи-и-льич! Вы же понимаете, что нормально! — рассмеялась Александра. И добавила: — Иначе бы Алина Степановна меня с… съела бы!

Мужчины тоже рассмеялись: прекрасно поняли, с чем бы ее съела директор типографии.

Анатолий Иванович, узнав о переезде Александры, предложил снабдить ее рекомендательным письмом, тем более что главный инженер управления полиграфии в той области — его однокурсник. Александра не отказалась от такого письма.

Работники управления проведали, что Шура Дружникова уезжает, забегали один за другим в кабинет Помазкина: кому-то понадобилось документ подписать, у кого-то вопрос неотложный возник, уходя, каждый подмигивал ей, дескать, зайди к нам.

Александра так и сделала, и когда женщины (в управлении работало только трое мужчин) принимались охать-ахать из-за ее отъезда в далекое Поволжье, дарили ей мелкие безделушки, у нее слезы наворачивались на глаза: бывшие коллеги помнят ее и любят. Помазкин, прощаясь, опять попенял, что не послушалась его уговоров и перевелась работать в Тавду, а то все, наверное, было бы иначе.

Романенко, вручив рекомендательное письмо, пригласил Александру посидеть в кафе. Женщина с хитринкой глянула на него и согласилась.

Кафе было то же самое, где Анатолий Иванович несколько лет назад пытался «воспитывать» Александру, только изменился интерьер — стало уютнее, красивее.

Романенко был галантен, словоохотлив, но запретной темы не касался: однажды он предлагал Дружниковой свое покровительство, разумеется, за определенную благодарность. «Благодарственные» отношения не устраивали Шуру: она твердо помнила слова матери, что честь, особенно девичью, надо блюсти смолоду. Романенко тогда обозвал ее высокоморальной дурехой, дескать, с ее нравственными взглядами она никогда не добьется высоких карьерных достижений — время сейчас такое наступило, а у нее, как у женщины, есть козырь, который она должна уметь использовать. Впрочем, отказ Шуры лишь добавил уважения к ней.

Они сидели в кафе долго — до отправления поезда в Тавду было шесть часов. Вспоминали Людмилу Гришину, которая уехала в Хабаровск, хотя, отработав положенный срок, могла вернуться в Куйбышев — она была родом оттуда; поговорили о Веселове, бывшем директора тавдинской типографии, жившем в Бендерах, куда перевели работать его жену с гидролизного завода. «Перемыли» косточки всем, кто работает в управлении…

Романенко доставил Александру на вокзал на такси за полчаса до отхода поезда: служебную машину использовать в нерабочее время не разрешалось, и он отпустил ее, когда подъехали к кафе. Как раз объявили посадку, и Романенко проводил Александру до вагона. Уже обо всем они переговорили, даже о фильмах, которые шли сейчас в кинотеатрах, темы беседы иссякли, потому в Александре возникло нетерпение — ушел бы уж Романенко, а то стоит рядом, мнется, тоже, видимо, не зная, о чем говорить. И она подала ему, прощаясь, руку:

— До свидания, Анатолий Иванович, спасибо вам за все.

Романенко вдруг крепко обнял ее и жарко прошептал в ухо:

— Шурочка, сдай билет. Снимем в «Исети» номер, ведь ты сейчас женщина, чего ты боишься?

Александра не оттолкнула его от себя, только сказала тихо:

— Да, женщина, и у меня есть муж.

Романенко не обиделся, не размыкая объятий, произнес с сожалением:

— Эх, Шурка, Шурка… Дуреха ты правильная. Я ведь тогда не просто так развлечься хотел, мне кажется, я тебя даже полюбил, может быть, и с женой разошелся бы. А ты… Эх! Ну, хоть поцеловать тебя сейчас можно?

Александра приподнялась на цыпочки и прикоснулась губами к его губам. Романенко сжал ее в объятиях еще сильнее, страстно поцеловал и притиснул к себе так, что женщина сразу ощутила полноту его мужского возбуждения. Оторвался от губ, шепнул: «Поедем в „Исеть“. Очень прошу». Александра покачала отрицательно головой: «Пойми, не могу, не умею иначе…»

— Эх, Шурка, золотой ты человечек, — сказал Романенко, — на другую бы обиделся, а на тебя не могу, потому что даже отказываешь ты мужику без всякого выпендрежа, не набиваешь себе цену, а просто отказываешь, и все. И представляешь — совсем не обидно! Ну, ладно, прощай, милая моя девочка! — он еще раз поцеловал Александру, но уже легко, осторожно, и зашагал прочь, меряя опустевший перрон длинными журавлиными ногами.

Александра смотрела ему вслед, понимая, что Романенко был искренним с ней, но изменить мужу не могла: в их роду такое не одобрялось. Лида тоже не ушла от Семена, когда любимый человек просил ее об этом. Никто еще из потомков Федора Агалакова первым не разрушал семью, и она — не исключение. Поезд тронулся. Александра еще раз глянула вслед уходящему Романенко, не подозревая, что видит его последний раз: он умер через три года.

Из Тавды Изгомовы уехали с трудом. Вдруг обрушилась на район неведомая ранее болезнь — начался падеж свиного поголовья, и район объявили карантинным. Александра обратилась в горисполком за разрешением выехать из города: время шло, пора устраиваться на работу на новом месте, чтобы не прервался рабочий стаж, да и контейнер с вещами уже давно ушел из Тавды.