Шура была очень занята: десятый класс — не шутка. Да и от комсомольской работы никто не освобождал. Она по-прежнему возглавляла в комитете комсомола школы пионерский сектор и была отрядной вожатой, но на сей раз у младших ребят. Да и дома вся тяжелая работа лежала на ней, все так же была снабженцем. И это она заставила отца взять в кредит новую одежду. Вместе с родителями пошла в магазин, сама выбрала отцу костюм, зимнее полупальто, прозванное народом «москвичкой», шапку, рубашки, теплую обувь. И очень обрадовалась, что отец даже не заикнулся «обмыть» купленное.

На следующий день Николай Константинович, облачившись во все новое, прикрепив к пиджаку боевые награды, пошел к первому секретарю горкома партии Потокову. Он полагал наивно, что ему, фронтовику, коммунисту ленинского призыва, персональному пенсионеру, помогут с квартирой: дочь взрослая, а живут в коммуналке.

Потоков встретил его уважительно, распросил обо всем обстоятельно, подивился, что так долго заслуженный ветеран войны и партии, персональный пенсионер ожидает квартиру. Ветерану он, естественно, не сказал, что сам недавно из трехкомнатной квартиры переехал в четырехкомнатную.

— А кто ваша жена, Николай Константинович? — учтиво поинтересовался Потоков.

— Павла Федоровна Дружникова, но брак наш, правда, гражданский, я как-то не задумывался о разводе с женой, и ей, видимо, это не требуется тоже: у Павлы Федоровны муж погиб на фронте.

— Дружникова? — учтивость мигом исчезла с лица Потокова. — Ну-ну… Придется подождать, товарищ Смирнов, у нас, понимаете, плохо с жильем…

Когда Николай Константинович рассказал о своем визите к Потокову, Павла Федоровна усмехнулась: «Потому так долго и ждем квартиру, что я — Дружникова».

— Конфликт у тебя с ним был?

— Был… — вспомнилась и анонимка, и беседа «по душам» с Потоковым, и ее статьи, где критиковались работники горкома и сам Потоков. Она не стала говорить, как Потоков «воспитывал» ее относительно Смирнова.

Размеренный ритм жизни семьи был нарушен телеграммой: «Геннадию плохо. Выезжай». Как плохо? Почему? Но стандартный листок телеграммы не давал ответа.

— Ты поезжай, Поля, — сказал Николай Константинович. — И Шурочку возьми с собой, а то кабы худо тебе в дороге не стало, Шура поможет, если что, — потому он это предложил, что после получения телеграммы пришлось вызывать Павле Федоровне «скорую» — схватило сердце.

— Конечно, — согласилась и Шура. — Давай, мам, поедем вместе.

Мать не спала, ворочалась в постели ночью, не раз вставала курить. Смогла заснуть лишь после того, как выпила пару таблеток люминала. Ее нервозность слегка утихла, когда поезд тронулся с места. И все-таки она опять плохо спала, притихнув на своей полке. Шура, изредка просыпаясь от толчков поезда, тайком смотрела на мать, и всякий раз видела ее широко открытые глаза. Она о чем-то напряженно думала. О чем? Про то Шуре было неведомо.

А Павла Федоровна просто вспоминала свою жизнь, которая была похожа на неровную дорогу: то летела на пригорок, то срывалась в буерак, то прямая, то петлистая, как заячья тропа. Лежала и молилась:

— Господи, не наказывай меня за грехи мои через моих детей, не делай им плохо, накажи меня, но не бедами детей моих, — и ужасалась: — Неужели это все проклятие бабки действует? Неужели мои дети будут мучаться так же, как я? Господи, не дай этому проклятию сбыться!

Проклятие ли тому виной, или еще какая-то причина, но «агалаковской» ветви жилось, и впрямь, гораздо труднее, чем «ермолаевской». И особенно доставалось от судьбы Геннадию. С малолетства болел эпилепсией, чуть не угодил в тюрьму, женился — вскоре развелся: души не чаял в жене и сыне, да она к нему относилась иначе. Туда-сюда мотало Геннадия, пока не привела судьба в Альфинск. И что же там с ним случилось? Уж не Семен ли Дольцев, Лидин муж, сотворил неладное?

Семен терпеть не мог Геннадия, потому что как-то Геннадий вступился за сестру, но ему и самому пришлось защищаться от пьяного Семена, и он попавшим под руку ножом и ранил его в бок. Еле уговорила Лида обозленного Семена простить брата, даже согласилась вообще уехать из Тавды. Семен, казалось, простил Геннадия, но неприязнь осталась навсегда. Вот в то время и уехали Дольцевы в режимный город, а следом потянулась Зоя, потом — Роза. И Геннадий недавно туда же уехал. Зоя Егоровна выхлопотала для племянника комнату: к тому времени она работала уже в отделе кадров города, имела немалые связи — все документы проходили через ее руки, многие зависели от нее, потому и просьбы ее выполнялись безропотно.

Геннадию действительно было плохо. Он упал с трехметровой высоты строительных лесов.

Геннадий работал со своей бригадой на ремонте кинотеатра, и когда шел по лесам, плохо закрепленная доска соскользнула вниз под его ногой, следом и Геннадий рухнул прямо на гранитные ступени крыльца. Когда к нему подбежали встревоженные товарищи, он тихо стонал. У него, как выяснилось, были сломаны два ребра, позвоночник да было еще и сотрясение головного мозга. А часы между тем спокойно тикали на руке, видно, не пришло им время остановиться.

Десять дней Геннадий был на смертном рубеже, то впадая в забытье, то ненадолго приходя в сознание, впрочем, в такие минуты он все равно никого не узнавал. И хотя врачи делали все возможное, чтобы вывести Геннадия из комы, однако полагали, что пора вызывать родственников: Геннадий не выживет, так пусть хоть посмотрят на него живого.

Гена не пришел в себя даже тогда, когда Павла Федоровна перед его кроватью упала на колени, припав лицом к исхудалой сыновьей руке. Она проплакала перед его постелью всю ночь, бессильная что-либо сделать, ведь даже медики отреклись от ее сына. Его даже в отдельную палату перевели, чтобы не тревожил умирающий других больных.

Шура к брату пришла утром следующего дня и заодно принесла матери завтрак. Открыла дверь в палату в тот момент, когда Гена открыл глаза и четко произнес:

— Пигалица, ты почему не в школе? Десятый класс, а ты прогуливаешь, совести у тебя нет — мать расстраиваешь.

Если бы Шура знала, что брат придет в себя, увидев ее, она примчалась бы в больницу сразу же, как приехала. Но как знать, может, судьбе как раз и было угодно привести Шуру к брату в момент возвращения сознания?

Геннадий повел глазами, увидел мать, улыбнулся:

— Мама? Откуда ты? Где я? Что со мной?

Павла Федоровна не успела ответить: заглянувшая в палату медсестра тут же привела врачей, и через несколько минут у постели Геннадия собрался настоящий консилиум, засуетились медсестры со шприцами в руках. На Шуру все смотрели как на чудо.

Геннадий начал выздоравливать медленно и трудно, сознание больше не ускользало от него. Врачи потом говорили, что именно удивление Геннадия: сестра должна быть в школе, а появилась в дверях, оказало положительное действие на его организм и включило в действие все противоборствующие болезни силы.

Мать осталась в Альфинске, а Шура вернулась домой. Павла Федоровна приехала через месяц, похудевшая и ослабевшая, сразу постаревшая на несколько лет. Она до сих пор была бы с сыном, но врач, лечивший Геннадия, сказал, что если Павла Федоровна и дальше так будет себя изнурять, высиживая дни и ночи напролет у постели Геннадия, то скорее него сойдет в могилу. Но и вернувшись домой, она часто задумывалась и совсем не замечала необычной веселости Шуры, того, что у нее в руках все ладилось, она беспрестанно что-то напевала веселое, рисовала в альбоме или азартно вырезала забавных зверушек из тополевых чурок: хоть и решила твердо после школы поступать на факультет журналистики, но пристрастие к рисованию и резьбе по дереву осталось.

Секрет приподнятого настроения Шуры был прост: она влюбилась. Любовь пришла неожиданно к ней, но, можно сказать, по ее собственному желанию. Случилось это так.

Училась в их классе Маша Гроздикова. И вдруг начала прогуливать. И не просто, а в обществе известного в школе лоботряса-второгодника. По классу даже прошел гаденький слушок, что непросто так они дружат, а… Когда после недельного отсутствия Маша появилась в классе, то Шуре комсомольское бюро поручило провести с ней душеспасительную беседу, дескать, ты с пионерами возишься, подход к человеку знаешь.