Но пока Шурка и ее друзья-мальчишки — на своей улице, здесь они хозяева, и вели себя соответственно традициям улицы.

Екатерина Андреевна выждала некоторое время и тихо-тихо произнесла:

— Ну что же… Если вы не признаетесь — никто из класса не выйдет. Встать! И будете стоять до тех пор, пока не пообещаете не сквернословить.

Ребята встали.

Прошло десять минут, двадцать… Класс стоял, неловко выгнувшись за партами. И молчал. Первой не выдержала Люська Шетова:

— Екатерина Андреевна, я больше не буду, — она тоже, как и одноклассники, была не без греха.

— Иди домой, — кратко ответила учительница. Она понимала: нельзя так — ставить весь класс на ноги из-за трех-четырех маленьких сквернословов. Это жестоко. Но как отучить их от хамства и привычки ругаться?

Потом извинились еще несколько человек. Потом еще… Всех учительница отпустила домой. И осталась в классе «великолепная пятерка» озорных и бесшабашных.

В классе до сих пор была и Шурка. Она устала, и ей было стыдно перед Екатериной Андреевной. Но мальчишки, ее «команда», упрямо молчали, уставившись в пол, молчала потому и Шурка, не зря в играх в «войнушку» ее звали комиссаром.

Прозвище свое Шурка получила неспроста: родители — «партейные», воспитывали ее в уважении к прошлому страны, и все, что было связано с гражданской или Отечественной войной для нее было свято. А тут и шестидесятые годы подоспели. Ахнули люди, узнав про денежную реформу, когда гривенники стали копейками, рубли — гривенниками. Тут и другая новость всех огорошила: увеличен налог с доходов от продаж на рынке, с приусадебного участка, с каждого дерева и всякой домашней живности, так что дешевле было уничтожить эту живность, а сады вырубить — торговать стало невыгодно.

В Шуркином дворе не было плодовых деревьев, зато полным полно кур, поросят, а оседлый цыган Николай Цыбулин даже корову держал и лошадь. Корова помогала пятерых детишек кормить, а лошадь — его неизменный транспорт: Цибулин всю жизнь проработал возчиком в различных организациях. И вот ничего в одну ночь не стало: ни кур, ни поросят — все пустили люди под нож, а в окраинном частном секторе полегли под топором несчастные яблоньки.

Не легче было и колхозникам. С одной стороны — повышены государственные закупочные цены на продукцию сельского хозяйства, но в то же время на декабрьском пленуме ЦК КПСС сделан вывод, что «личное подсобное хозяйство будет постепенно утрачивать свое значение», поэтому рекомендовано совхозам скупить скот у своих работников, то же следовало сделать и колхозам. Все это привело к упадку личного подсобного хозяйства и обострению продовольственной проблемы в стране. Люди побежали из села в город — там твердая зарплата и восьмичасовой рабочий день. Началась и реорганизация машинно-технических станций (МТС), причем технику колхозы должны были выкупить, иначе остались бы без техники. Более богатые хозяйства сделали это своевременно, а кто не сумел, покатился к упадку. Механизаторы, ранее работавшие в МТС и жившие оседло в поселках, оказались без работы, некоторые сумели перебраться в колхозы, а кто не имел возможности переехать на новое место жительства, подался тоже в город — там умелые руки были востребованы. Не спасло сельское хозяйство и освоение целинных земель, куда поехали люди со всей страны, причем много молодежи, не имеющей нужных в сельском хозяйстве профессий, зато полной комсомольского задора, готовой трудиться на благо Родины, не покладая сил. Однако усилия, затраченные на освоение целины не оправдались, поскольку система землепользования была не продумана, что привело к эррозии земель. Кризис сельского хозяйства привел к тому, что Советский Союз вынужден был закупать зерно за границей, потом это стало традиционным.

Вскоре начался кукурузный бум, и «царица полей» пришла на стол в образе кукурузного хлеба, да и того было мало. Шурке приходилось в шесть утра бежать через безлюдный, плохо освещенный, парк мимо громадного, всегда окрашенного в белый цвет, памятника Сталину к единственному в городе хлебному киоску, где хлеб можно было купить рано утром. И очередь перед ним, конечно, была такая, что Шурка едва успевала к началу занятий в школе. Она же отоваривала и талоны на продукты в магазине — сахар, макароны. Зато в избытке был плиточный фруктовый чай, и она по дороге из магазина, как и все ребятишки на их улице, отламывала кусочек и жевала, как шоколад, сладкую плитку. Но Шурка не роптала, что приходилось стоять в очередях: мама болела астмой, задыхалась на морозном воздухе, и в зимнее время совсем не выходила из дома, отец же был с ленцой. Но что поделаешь? Дети родителей не выбирают. Зато постоянно слушают их разговоры.

А родители без конца говорили о реформах, о политике Хрущева, о культе личности, о том, что повышены цены на мясо и масло. Отец ругал Хрущева, говорил, что у Никитки тоже руки по локоть в крови, иначе не стал бы первым секретарем партии на Украине: без одобрения Сталина его бы на этот пост не избрали, не перевели бы в Москву в Центральный комитет. Ругал маршала Жукова за помощь Хрущеву. Пророчил, что Никитка его «слопает» — за Жуковым армия, а ему сильный лидер не нужен. И оказался прав: Хрущев «отблагодарил» Жукова, назначив сначала Министром вооруженных сил СССР, а в марте 1957 года отправил в отставку.

Шурка слушала родителей, удивляясь, как это может человек ходить с руками по локоть в крови, в ведро с кровью, что ли, руки опустил? Или как можно «слопать» заслуженного армейского маршала — Хрущев не людоед же сказочный? Но мнение родителей становилось и ее мнением, а они не очень верили в искренность Хрущева, который яростно развенчивал культ личности Сталина, одновременно создавая собственный.

Их улицу переименовали в улицу Лесопильщиков. И однажды Шурка, как обычно, спешившая рано утром за хлебом, не увидела привычного памятника Сталину на постаменте, вокруг которого были следы тракторных траков, и глубокая борозда от постамента шла к воротам парка.

Отец, услышав от Шурки эту новость, усмехаясь, процедил: «Гляди-ка, днем-то испугались убрать памятник, так сделали это ночью. Боится Никитка Кобу даже мертвого. Ничего, не долго он будет властвовать». И оказался прав, потому что в октябре 1964 года без особых усилий и противодействия кого бы того ни было, Хрущев вполне демократическим путем был смещен, отправлен на пенсию и умер практически забытым. Первым секретарем ЦК КПСС, а затем и Генеральным секретарем был избран Леонид Ильич Брежнев. Пост Председателя Совета Министров, который ранее тоже занимал Хрущев, принял Алексей Николаевич Косыгин. Но Смирнов даже предположить тогда не мог, что наступит время, и люди вновь, как в начале шестидесятых, будут переосмысливать свое отношение к Сталину, Хрущеву, будут пласт за пластом ворошить историю, и кто-то это будет делать из искреннего желания добраться до истины, а кто-то потому, что — модно, иные — чтобы сделать карьеру. Но тогда на весах было только два имени: Хрущев и Сталин. О них говорили взрослые, о них спорили дети, подражая взрослым, и в спорах тех главной, конечно, была Шурка. Вот и получила тогда свое прозвище.

— Ну, так будем еще молчать или выскажемся? — спросила Екатерина Андреевна.

И Шурка, больше не в силах сдерживать свой стыд, сказала:

— Извините, я больше не буду.

Она сдержала свое слово. И даже когда выросла, появились дети, у нее всегда деревенел язык, если с уст была готова сорваться брань.

Услышав покаянные слова «комиссара», Славка Шумилов, командир в их военных и прочих играх, показал Шурке кулак и прошипел:

— Предательница!

Шурку передернуло от мерзкого слова, но девочка промолчала, решив рассчитаться со Славкой вечером: дома-то — рядом. Но с Шумиловым они так и не подрались. Просто, когда собрались вместе на любимом пустыре за школой, Шурка заявила:

— Дураки вы! Я же ни про кого не сказала. А это ты, Славка, бабушку облаял. Признаться-то слабо стало? — она криво усмехнулась. — Я просто решила, что больше никогда материться не буду. А если и вы при мне начнете матюгаться, подкараулю и отлуплю. Неча язык поганить!