А Шурка осталась на поле, боясь сдвинуться с места — вдруг в стороне еще глубже, не зная, как выбраться из воды, которая доходила ей до самого подбородка. И тут мужество покинуло девчонку, она тихо и жалобно заскулила, как обиженная собачонка.

Прошло немало времени, пока Шурка отважилась шагнуть к барьеру и выбраться из воды. Домой она вернулась тихая и молчаливая от неожиданного понимания, что существуют подлость, трусость, предательство, и этот урок преподал ей двоюродный брат…

Но вскоре обида на брата испарилась, ведь лето звенело за окном, и столько интересного вокруг! Да и не помнила Шурка зла, такой уж уродилась. К тому же тетя Роза, собравшись навестить Толика и Вовку в пионерском лагере, взяла и Шурку с собой.

Братья Насекины отдыхали в «Домиках» — так назывался пионерский лагерь, принадлежавший Моторфлоту. Тетя Роза и Шурка поплыли туда на катере, который курсировал от города до лагеря. И это было первое незабываемое путешествие Шурки по реке. Катер не спеша шлепал по темной воде, берега величаво уплывали назад — то высокие, заросшие соснами, то пологие с длинными песчаными отмелями. Наверное, тогда Шурка и поняла, что такое — красота, навсегда полюбив леса и реку.

В «Домиках» катер уже ждали: на небольшом деревянном причале толпились ребята — загорелые, веселые. Толик и Вовка стояли у самых перил, восторженно махали белыми панамками. Мальчишки повисли на шее у тети Розы, Вовка тут же нахлобучил на голову сестренке свою панамку, но заиграл горн, и ребята, построившись попарно, пошли обедать, а родители отправились на небольшой пляжик, с двух сторон ограниченный кустами. Возле одного куста устроились и тетя Роза с Шуркой, стали терпеливо ждать Толика и Володю. Они вскоре явились, наверное, глотали обед, не прожевывая, а пирожки притащили гостям. Тетя Роза умилилась:

— Да золотые вы мои, — и обоих расцеловала, хотя Толик и мотнул недовольно стриженной головой, дескать, вот еще нежности всякие. И объявил, что сегодня у них «тихий час» — послеобеденный отдых — отменяется, и даже можно будет искупаться. Вскоре и в самом деле пришел на берег старший пионервожатый — высокий кучерявый парень в белой рубашке, синих шортах, на загорелой крепкой шее — красный галстук, как и у всех ребят. Он сказал, что дети могут под присмотром родителей купаться, что-то говорил еще, но слова его потонули в громком ребячьем «ура».

Толик и Володя плавали хорошо, а Шурка не умела. Братья умчались в свой домик, принесли наволочку, намочили ее в воде, потрепали на ветру, потом шлепнули наволочкой по воде, и она вспучилась, надулась, как шар, и теперь Шурка могла тоже плавать, держась за концы наволочки как за спасательный круг до тех пор, пока наволочка не опала. Ее вновь потрепали на ветру, хлопнули по воде, и так раз десять, пока ребятам не надоело плескаться в воде. Тетя Роза волновалась за Шурку, но братья зорко следили за девочкой, и едва наволочка начинала опадать, тут же кто-нибудь из них оказывался рядом, подхватывал сестренку. И Шурка совсем не боялась реки, плавала и громко смеялась. Выбравшись из реки, совершенно обессиленная, девчонка рухнула на горячий песок и блаженно закрыла глаза от ослепительно ярких солнечных лучей. Она была счастлива точно так же, как в свой самый первый новый год, знала, что ее никто не обидит, и потому не надо быть настороженным зверьком…

— Боже мой, Шетова, что ты там делаешь? — Екатерина Андреевна смотрела, как девочка, кряхтя, вылезала из-под учительского стола. — Зачем ты туда забралась?

— Я не сама, — пропыхтела девочка.

— Ага, ясно: тебя туда запихнули. Кто? Что же молчишь, Люся?

Шетова молча теребила концы галстука: проболтается — ей попадет, и так Славка Шумилов исподтишка грозит кулаком. Люська Шетова — зловредная девчонка, ябеда, потому ей частенько и попадало от мальчишек.

— Ну и не говори, — покладисто кивнула Екатерина Андреевна, — я и так знаю. Ну-ка, Зуев, Крутиков, Шумилов… Пожалуйте к доске.

Мальчишки нехотя выползали из-за неудобных парт.

— Ну-ну, поживее, — поторопила учительница ребят. Жалеючи их, подумала: «И кому только в голову такая глупость пришла: сделать парты без откидных крышек? Сами бы попробовали эти дяди, согнувшись, за такими партами постоять».

Мальчишки, наконец, выползли из-за парт, волоча ноги, побрели к доске. Екатерина Андреевна строго нахмурилась и обратилась к Шурке:

— А ты что, красавица, сидишь? Вся твоя компания у доски, выходи и ты, без тебя, наверное, не обошлось.

Шурка тоже выцарапалась из-за парты, поплелась к доске, стала рядом с мальчишками.

— Да… Молодцы! С одной девочкой справились четверо мальчишек, да еще и ты, Дружникова! Позор!

Шурка с тоской подумала: вызовут маму в школу, расскажут про все Шуркины проделки. Учится она, конечно, хорошо, но озорничает наравне с мальчишками. Отец узнает — опять ругаться будет.

Когда трезвый, отец — добрый и веселый. Пьяный — нехороший: бранится и дерется, сколько раз она с мамой ночевала у соседей, потому что Павла Федоровна к сестрам ходить в такие моменты не любила. И Шурка ее поддерживала всей душой, потому что и ей не нравилось, как тетки, особенно тетя Зоя, жившая тоже на улице Сталина, принималась зудеть: «Вот, говорили тебе — не сходись с пьяницей». А иной раз отцовский запой проходил мирно, только плакал отец да просил Шурку спеть «Землянку», его любимую песню. И Шурка старалась петь так жалобно, что отец вовсе заливался слезами, проплакавшись засыпал.

В запойные дни Шурка стыдилась отца. Зато трезвый он — веселый и добрый, и тогда Шурка ходила по улице, задрав нос, потому что ни у кого на улице не было такого отца, к кому бы так уважительно обращались «инженер, майор». Он очень интересно рассказывал про города, где бывал, потому Шурка лучше всех в классе училась по географии. Сейчас как раз у него такое запойное время, и Шурка повесила голову, представив, как будет бушевать отец.

— Кстати, — сказала Екатерина Андреевна, — никто не вспомнит, кто сегодня обругал старушку на улице нехорошими словами? Ну-ка, признавайтесь!

Класс затих. Такое, и правда, случилось. Сталинские ребятишки с рождения были озорными, они жили в своем особом мире, воспитывая друг дружку, самостоятельно, без помощи родителей, которые в своем большинстве работали на лесокомбинате. Многие из ребят до десяти лет редко попадали за пределы этого мира, отгороженного со всех сторон парком, рекой, корпусами завода «семи-девять» и железнодорожными путями. Даже школа-четырехлетка на улице была своя, и выпускники ее считали себя вполне взрослыми, которым все позволено. Мальчишки тайком курили, прячась в заброшенных заводских корпусах или на пустыре за школой, вовсю матюгались, дерзили старшим, охотно и дружно колошматили сверстников, живущих за рекой или парком, понимая, впрочем, что поступают плохо, но кому охота в том признаваться? Девчонки не уступали в ловкости мальчишкам, тоже, как и они, разрисованы застарелыми царапинами да синяками, потому что, как и мальчишки, лазали по заборам, играли в казаков-разбойников и футбол.

После окончания начальной школы сталинские ребята переходили в другие школы, и, оказавшись на «чужой» территории, становились более сдержанными. Вражда с ребятами других улиц исчезала, потому что невозможно учиться в одном классе и враждовать. Девочки неожиданно для себя понимали, что с мальчиками можно не только драться, но и по-хорошему дружить, а мальчишки, познакомившись с другими девочками, вдруг замечали их красоту и женственность, и на своих подросших уличных подружек мальчишки тоже начинали смотреть иначе. Те и другие внезапно осознавали, что вскоре станут девушками и юношами, а потом женщинами и мужчинами. Девчонки начинали кокетничать с незнакомыми прежде ребятами, а мальчишки становились рыцарями, помогали таскать тяжеленные портфели новым одноклассницам.

И все-таки мир улицы Сталина отличался от мира «городского». Повзрослевшие девчата и парни, бегая на танцы в клуб Лесокомбината, который притулился на краю соснового парка, держались всегда вместе, и не дай Бог заносчивому «горожанину» обидеть «сталинскую» девчонку: парни с ее улицы тут же наказывали обидчика. И лишь когда танцевальный центр переместился на танцплощадку Комсомольского парка возле третьей школы, вражда «сталинских» и «городских» поутихла, потому что «сталинские» теперь были гостями на чужой территории и держались, как положено гостям.