Она очень внимательно слушала меня, словно пробовала мои слова на вкус. Тень удивления мелькнула в ее глазах при моих последних словах. И она улыбнулась.

— У нас шоколад ведь привозят именно из Асдагальда, тайными тропами и знаниями попадая к вам… Ос э Лой, кушай, — она подала мальчику чашечку шоколада, и положила на край его блюдца булочку. — Сколько раз просила старого Бакару привезти мне семечко, чтобы вырастить у себя такое дерево…

Я пожала плечами:

— Такие деревья растут в очень теплой стране, там очень много солнечных дней, вряд ли здесь в этих лесах будет расти оно.

— У Висы Лэи есть дверь и в теплую страну, О! — сказал Ос, опустошив свою чашку в два глотка, и теперь дожевывая булку, а одной ногой отмахиваясь от неуемного Бублику. — Покажите ей, Виса Лэй…

— Покажу, обязательно покажу, Ос э Лой, — с улыбкой ответила Виса. — Бублику, оставь Оса, я тебе положила угощенье на кухне…

Бублику, еле выбравшись из-под дивана, потрусил в соседнюю маленькую комнатку, вход в которую виднелся по правой стене и был прикрыт дверью.

А Виса Лэй смотрела на меня и улыбалась. Удивительно доброе и мудрое лицо было у этой женщины. Казалось мне, что она видит меня насквозь. А я и не думала ничего скрывать…

— Знаете, Виса Лэй, чем дольше нахожусь здесь, тем больше удивляюсь этой стране, — проговорила я, — само то, как я попала сюда, потом Ошкур, потом пирамида, отделившая меня от самой себя… теперь ваша дверь в теплую страну… Неужели она действительно существует? А торговля мыслями на ярмарке мне до сих пор не дает покоя!

Пока я сумбурно выдавала свои вопросы, она сидела молча и улыбалась.

За окном опять застучал дождь. Однако, при упоминании о торговле мыслями, она нахмурилась.

— Торговля чужими мыслями — это отвратительное явление, которого никогда не было раньше в Вересии, — тихо проговорила она. — В этом суть Ошкура, залезть в чужие мысли, с полным пренебрежением к живому существу, они делают это цинично, в своих, только им известных целях, а все ненужное продают на наших ярмарках. В маленьких стеклянных скляночках. Приветствуются ужасы, страхи, мании, безумства… Все это с азартом поглощается нашей молодежью… Это, к сожалению, модно.

Я слушала ее, и было странно, как ее слова перекликаются с моим собственным миром.

— Не будь этих скляночек, — сказала я, — ваша молодежь найдет другие способы изменить свое состояние, у нас это наркотики, алкоголь… Мой брат, который каждую ночь уходит и возвращается пьяным, а мама его ждет, и вновь, и вновь просит не пить, удивляется и говорит ей: зачем ты — зря все это… А она ему: мне бы, говорит, ночь простоять и день продержаться, а там, может быть, тебе покажется скучным и ненужным все то, что ты делаешь…

— Это страшно, видеть, как погибает дорогой тебе человек, — тихо ответила Виса, — и ждать, иногда, нет сил, потому что знаешь, что промедленье смерти подобно…

Она встала и отошла к окну. А Ос прошептал мне:

— Ее сын ушел к ивенгам, он подсел на крэб…

— Крэб? — переспросила я.

— Крэб — это то, что собирают зеточки, — шептал он, — трахнет по башке, сознание потеряешь, а они его собирают…

— Да, и передают своим хозяевам, — неожиданно заговорила, все также не оборачиваясь, Виса, — а те, отобрав нужное себе — сведения о стране, знание, остальное как-то обрабатывают и в стеклянных бутылочках переправляют обратно. Здесь же их уже ждут… тысячи крэбберов… Только это уже не только мысли, что-то еще неуловимо меняет сознание тех, кто принимает крэб… Это уже нелюди.

Повисла тягостная тишина. Оська сопел сонно, забившись маленьким телом в угол мягкого кресла, Бублику свернулся клубком рядом с ним, и иногда приоткрывал глаза-бусины и смотрел на хозяйку, Виса Лэя стояла у окна, обхватив себя руками, словно ей было очень зябко в этой теплой комнате, и, казалось, лишь струи дождя, стекающего по стеклу, говорили о чем-то с нами, успокаивали, убаюкивали…

Когда появился этот звук? Тихий, скребущий… Не знаю… Сначала мне казалось, что это ветка шебаршит по стене, качаясь от ветра, потом он слился с шумом дождя…

И вдруг он стал отчетливым, резким. Звук уже был в доме.

Виса Лэя быстро оглянулась и отыскала глазами Бублику, но тот мирно посапывал под моим креслом… посмотрела на Оса… Словно не доверяя себе, своему предчувствию…

А оно, это предчувствие, вдруг сдавило мне глотку так, что перехватило дыхание… Опасность… и очень близко. И я видела, что Виса тоже чувствует, что и я.

Бублику выбрался из-под кресла своим длинным, коротконогим туловищем и, усевшись напротив хозяйки, замер, не шевелясь. Он не скулил, не гавкал, а молчал… И в его молчании было что-то особенно жуткое, словно он знал, чего испугалась его хозяйка.

Я покосилась на Оса, и встретилась с его настороженным взглядом. Побелевшие губы его прошептали:

— Еллой…

— Ты прав, малышшш, — тихий шепот, от которого у меня волосы встали дыбом, раздался неожиданно сверху.

Шаги на потолке… Остановились… Я отшатнулась. Передо мной, свисая с потолка вниз головой, покачивался мужчина… Он безразлично смотрел на меня полуприкрытыми глазами, из уголка его синих губ стекала тонкая струйка слюны. И вдруг он протянул ко мне руку… Но рука его прошла еще немного ниже и ухватила заскулившего жалобно Бублику. Зверек повис в воздухе…

— Бублику, дружищщее… — прошептал мужчина сонно.

— Ты пришел, сынок… — проговорила тихо Виса Лэя.

Она беззвучно подходила сзади.

Мужчина молчал. Его пушистые уши висели, как тряпичные. Казалось, он спит с открытыми глазами. И вдруг он облизнул сухие губы. И бросил Бублику. Тот шмякнулся тяжело об пол и, скуля, забился под диван.

— Простые мысли… — прошептал Еллой.

На ладонь его из рукава просторной, словно бы не по росту, грязной туники скользнуло железное насекомое, которое было размером с куриное яйцо.

— Это зетка, О, не дай ей вырасти! — крикнул Ос, а мужчина протянул к нему свободную левую руку и зажал рот.

— Молчи, Оська, — шептали синие губы.

А полузакрытые глаза по-прежнему были безразличны ко всему. Насекомое же, выпрастывая из-под брюха лапы, увеличивалось с каждым мгновением все больше. И уже свешивалось туловищем с ладони…

Я, влипнув в спинку кресла, лихорадочно искала в себе огонь, нутро мое вопило отчего-то матами и звало на помощь Лессо… Ох, терпеть не могу пауков! Рука моя со сжатым кулаком машинально ударила по ладони Еллоя, сороконожка свалилась на пол, на спину, но быстро перевернулась.

Железная букашка, безголовая, безголосая, уже была слишком велика… Ос мычал, пытаясь избавиться от руки Еллоя, а тот уже стоял на ногах перед нами. Схватив тощее тельце мальчика за шею, он оглянулся на мать и прошептал, сильно растягивая слова:

— Тыыы меня не тронешшшь…

Виса замерла и не двигалась больше. Ее лицо словно окаменело. Я же, лихорадочно выбросив вперед руку, пыталась зажечь огонь… Но кто-то во мне смеялся над моими жалкими потугами, заставлял вспомнить, что огонь это тепло, тепло, которое есть и во мне… Голос внутри меня уже хохотал над моим бессилием и кричал, что"…сейчас… сейчас вы все превратитесь в мясо, сейчас осталось несколько мгновений и щупальца зет триста пятьдесят один выпьют твои мысли, затем Оса, а потом и этой несчастной матери, которая никогда не поднимет руку на сына… Ты понимаешь это?! Ты! Которая может лишь протянув руку, сжечь это отвратительное существо! Если не будешь холодна, как глубоководная дохлая рыба!.."

Что он кричал еще, я уже не слышала, краска бросилась мне в лицо, отчаяние от вида задыхающегося перекошенного лица Оськи, висевшего уже почти неподвижно в руке Еллоя, полыхнуло во мне с такой силой, что моя рука невольно вскинулась, и жарким маревом поплыл воздух. Вспыхнул ковер… а рука шла дальше… и пламя коснулось железного корпуса сороконожки, которая уже одним щупальцем зацепилась за Вису, и кровь текла по ее руке… Однако, оказавшись в огне, зеточка хоть еще некоторое время двигалась, но уже через мгновение ее щупальца оплавились, потекли… Что ж это за огонь такой?!.. Виса отшатнулась, охнув от боли, а сороконожка завертелась вокруг себя, издавая тихий шипящий свист.