Я живу здесь уже неделю. И каждый день, боясь открыть глаза, говорю себе, что вчера был самый счастливый день в моей жизни… И открываю глаза, и вновь он со мной, мой дьюри…

Однако Харзиен исчезает иногда. Его нет подолгу, вот и сегодня, проснувшись на чердаке под соломенной крышей геммы, завернувшись в теплое лоскутное одеяло и глядя в маленькое оконце на клочок серого дождливого неба, я думаю о том, что дьюри нет уже второй день.

Когда я пытаюсь спросить у геммы Лоя, куда исчезает дьюри, он лишь улыбается и говорит, что так надо, и король вернется.

Я же начинаю скучать без него, и тогда, накинув длинный плащ геммы, натянув капюшон, отправляюсь в лес.

И хоть и не знаю здешних мест, и боюсь всяких неведомых мне существ, наверное, обитающих здесь, но больно уж похожи эти места на мои родные, возле Михайловки, где была у бабушки дача, и где всегда в это время мы ходили за грибами…

В первый раз я ушла недалеко. Деревенька оказалась немаленькой. Домишки тянулись еще долго по обеим сторонам широкой просеки, образуя красивую лесную улицу. Высокие сосны поскрипывали стволами, толстый слой влажной хвои скрадывал звук шагов. Иногда из какого-нибудь из домов выходил мужчина, чем-то похожий на Никитари, или выглядывало в окно женское миловидное лицо, очень напоминающее Брукбузельду, и я кивала им головой в знак приветствия. Нет, я не знала никого из них, но они-то наверняка уже знали, что в их деревне живу я, и они приветливо кивали мне в ответ…

Этот народец, живущий в лесах, как рассказал мне Харз, зовет себя уллами. Уллы легко общаются с духами и силами природы, поэтому они и слывут хорошими лекарями. Именно уллы всегда были в большой дружбе с дьюри, и сейчас, в смутное время войны и хаоса, только здесь и можно еще найти надежный приют…

А война, оказывается, и не думала прекращаться. И Харзиен как-то грустно рассмеялся в ответ на мой наивный вопрос, почему же не окончилась война, если Ошкур закрыт…

— Да, Ошкур закрыт, но ведь те ошкурцы, которые были здесь, никуда не исчезли, — ответил он, — и к тому же — война начата не ими. А ивенгами, убившими моего отца и мать… Теперь же они, ивенги, ошкурцы, прибившиеся к ним, и ланваальдцы, злобствуют, отыскивая и убивая тех, кто еще выжил из дьюри и уллов…

Вспоминая этот разговор сейчас, я с болью понимала, что исчезает мой дьюри неспроста. И тревога начинала грызть меня изнутри… И вновь я собиралась и уходила в лес. Здесь в четырех стенах маленького дома мне становилось вдруг тяжело дышать, хотелось вырваться и остаться одной, и просто идти и идти, и молчать…

С каждым разом я уходила все дальше, следуя узенькими, еле приметными тропками жителей деревни.

Отыскала и их родник, где вода выбивалась из каменистой стены неглубокого оврага, стекала в большую, выложенную из камней купель, и падала с почти метровой высоты из нее на землю, образуя озерко…

А однажды забрела очень далеко и поняла, что не знаю, как вернуться…

Тропинка здесь сворачивала вправо. Вниз уходил глубокий овраг, заросший высокими деревьями. А в нише, вырубленной в кустах, на небольшом круглом камне стояла маленькая статуэтка. Женщина, тщательно вылепленная из белой глины, закутанная с головой в светлое покрывало, как индианка в сари, протягивала свои ручки ладонями вверх. Ее приветливое лицо, раскрашенное как у куклы, было обращено ко мне.

На камне лежали разные камешки, бусы, стрелы, букетики засохших цветов, детская игрушка — глиняная свистулька-птичка…

И вдруг чья-то рука протянулась из-за моей спины к камню и положила на него колоски то ли пшеницы, то ли ржи.

Я оглянулась. Старая женщина небольшого росточка с любопытством взглянула на меня. Седые волосы ее были подобраны в гладкий пучок. Серый, выцветший от времени, вымокший от сырой травы плащ, скрывал ее всю. Приблизившись к камню со статуей, она убрала засохшие цветы и двумя руками бережно взялась за руку своей богини. Так она стояла некоторое время, немного наклонившись к ней…

Я же, стараясь не нарушить глубокую тишину леса и таинство этой минуты для незнакомой мне женщины, отошла. И хотела уже уйти, как услышала ее оклик.

— Это ты живешь у старого Лоя?

Обернувшись, я улыбнулась и пожала плечами:

— Я. Здравствуйте…

Она же ничего больше не сказала. Лишь кивнула головой. И пошла совсем в другую сторону. И вроде смотрела я ей вслед, но так и не поняла, как она исчезла буквально через мгновение из глаз.

А я вдруг вспомнила, что так и не знаю, куда идти, и пожалела, что не спросила.

"Лессо, добрая душа, — прошептала я, — опять мне твое заклинание-компас пригодилось, что бы я делала без тебя… "

В последнее время я все чаще обращалась к ней за помощью, что-то уже помнила на память, а что-то узнавала вновь.

Умершая красавица-тианайка словно вела меня, она заставляла чувствовать то, что раньше было недоступно — увидеть за шевельнувшейся веткой убегавшую белку, в траве слышать шорох ползущей невдалеке змеи, почувствовать взгляд и понять, чей он… посмотреть на человека и осознать, что он такое.

Так случилось и сейчас. Возвращаясь к деревне, я вновь и вновь вспоминала встречу у маленькой глиняной богини. И у меня было чувство, что сегодня я встретилась с кем-то очень добрым и мудрым, с тем, кто будет очень много значить для меня скоро.

Дни шли, а Харзиен все не появлялся. Каждый раз, возвращаясь домой, как я уже привычно стала называть дом геммы, мое сердце замирало на какой-то миг… Но где-то внутри меня сидел кто-то, который холодно говорил глупому сердцу, что не стоит попусту трепыхаться — дьюри сегодня не придет. А я не хотела слушать дальше этот холодный голос ненужного мне сейчас знания. Я просто боялась услышать страшное…

И старалась заняться чем-нибудь, чтобы отвлечься от тревожных мыслей. Но по дому работы было мало, толку в других делах от меня не было, и я только мешала гемме Лою.

Однако, в короткие перерывы, когда дождь переставал моросить, старый улла принимался чинить крышу своего маленького дома. И тогда я забиралась на чердак и подавала охапки разложенной здесь для сушки длинной травы сушеницы, как называл ее Лой. А он сидел на крыше, на деревянном коньке, связывал ее и укладывал ровные вязанки на крыше. Трава эта была шершавая, и вода скатывалась по ней, совсем не смачивая…

— Как с гуся вода, — смеялась я, выглядывая с чердака, когда вновь начинался дождь, и мы с геммой сидели там, пережидая его.

А гемма удивленно спрашивал:

— Какой такой гуся?..

Потом Ос громко звал нас к столу. И мы отправлялись обедать.

Мальчик деловито собирал на стол, сидя на своей кровати и качая короткими ножками. Хрупкие его руки взлетали и опускались, раздавая команды кастрюлькам, чайнику, чашкам… Иногда чашки падали и разбивались… Он тут же лихо их сметал под кровать, словно ничего и не случилось…

Горячий суп с зайчатиной исходил парком, хлебные лепешки горкой лежали посреди стола… Сидеть у печки было жарко. И Ос, раскрасневшийся, протягивал руку со своего стула возле окна, на который он с трудом перебирался, и распахивал створки. Влажный лесной воздух шевелил легкую занавеску. А гемма Лой говорил каждый раз одно и тоже:

— Оська, сорванец… Заболеешь.

Ос смеялся, но окно притворял…

А вечером третьего дня гемма, выметая из-под кровати осколки чашек, озадаченно проворчал, что чашки в этом доме никак не приживаются…

И достал большой железный таз, полный кусков голубоватой глины.

Его быстрые, смуглые руки, смоченные в воде, ласково поглаживая бесформенный комок глины, принялись крутить его… Через пару мгновений, пока я с удовольствием наблюдала за ним, глина превратилась в глубокую миску… Скатав тонкую колбаску, гемма ловко прикрепил ручку к миске, из мисы получилась славная увесистая кружка… В следующий раз колбаска получилась слишком длинной, тогда гемма разорвал ее пополам, и у следующей кружки появилось две ручки…