Сваха еще долго смотрел в окно вслед лучшему другу: варикозные вены цвета опала расползались из-под шорт в бело-голубую клетку по полным лодыжкам, переходившим в пару на удивление маленьких ступней. Потом взглянул на часы. Идеальное время закрыться, подумал Гийом про себя: до полудня всего полчаса, а дела сердечные, как известно, на пустой желудок обсуждать не рекомендуется. Он быстренько собрал вещи и поздравил себя с тем, что успел запереть дверь прежде, чем кто-нибудь усядется на подушку с вышитым вручную редисом и примется благодарить его за столь пылкое изъявление нежнейшей привязанности.

Сваха шел домой кружным путем, надеясь, что так у него меньше риска столкнуться с кем-то из односельчан. Но когда он проходил мимо старой хлебопекарни, из-за угла вынырнул Фабрис Рибу.

— Привет, Гийом.

— Привет, — ответил сваха, стараясь не смотреть владельцу бара в глаза.

— Да уж, должен признать, ты человек страстный.

— Правда? — пришел в ужас Гийом Ладусет.

— И такой романтичный. Никогда б не подумал.

— Это была ошибка.

— Не может быть.

— Точно. Клянусь чем угодно.

— Как бы там ни было, я-то останусь при своем убеждении. Конечно, если ты понимаешь, к чему я клоню.

— Я тоже!

— Но знай: если моя семейная жизнь когда-нибудь закончится, я буду тут как тут.

— Нет, пожалуйста, не надо!

— Все вокруг только и говорят, что о романтических свиданиях, что ты устраиваешь. И мы все видели, как Лизетт Робер и Марсель Кусси выпивали вместе у меня в баре. Везет же мерзавцу! Я, если честно, чувствую себя обделенным. Хотя, с другой стороны, у меня ведь жена — значит, подписаться я не могу. Или все же могу?

Гийом несколько раз моргнул — глаза его были уже не так широко распахнуты.

— Конечно, можешь! — выпалил он с облегчением.

— Фантастика! — Фабрис Рибу пришел в такое возбуждение, что его «сосновая шишка» даже задрожала. — Когда я смогу начать?

Но сваха довольно быстро обрел чувство реальности.

— Вообще-то ты не можешь.

— Нет?

— Прости, но это только для одиноких.

— Жаль. Ладно, не бери в голову. Эта работа наверняка отнимает у тебя кучу времени. Сто лет тебя в баре не видел.

— Я неважно себя чувствовал.

— Ты давай-ка поправляйся. И заходи. Иначе как я разбогатею?

Гийом Ладусет запер дверь на засов, чтобы предотвратить внезапное появление нежеланных гостей. Пытаясь напомнить себе, что в жизни еще остались приятные вещи, он спустился по скрипучим деревянным ступенькам в погреб, поцокал по земляному полу в воскресных дедовых сабо и вернулся обратно с победным выражением на лице и банкой консервированной гусятины. Но стоило ему присесть за кухонный стол и поднести ко рту первую ложку, как в голову тут же пришла тревожная мысль. Свахе вспомнилось, что, когда он возвращался домой, мадам Серр не сидела, как всегда, на стульчике для пикника перед своей дверью. Воображение Гийома тотчас нарисовало картину: Эмилия Фрэсс с сожалением сообщает мадам Серр, что ромовые бабы закончились, и та покидает замок с коробкой mille-feuilles. Не в состоянии разобрать письмо своими подслеповатыми глазками, старуха несет листок к бакалейщице, которая старательно зачитывает его вслух в присутствии особенно длинной очереди покупателей. Отсюда и ответ, почему мадам Серр нет на привычном боевом посту, — она прячется от свахи, в ужасе от его амурных излияний.

Надеясь отвлечься от своих тревог, Гийом отправился в сад — заняться первым в этом году ореховым вином, которое он собирался приготовить по древнему «листовому» методу, ибо, согласно традиции, собирать зеленые грецкие орехи следовало не позже 14 июля. Но, взобравшись на стремянку, он подумал вдруг, какой несусветной глупостью было отдать Эмилии все пирожные из булочной. Он укладывал листья на отстой в смеси из четырех частей вина и одной части бренди с добавлением сахара и цедры апельсина и размышлял, насколько это было нелепо — даже думать о том, что он когда-либо сможет вернуть Эмилию. Разливая смесь по бутылкам и перенося в погреб выстаиваться на год, он пытался представить себе, чем любовь всей его жизни занимается в данный момент.

А Эмилия Фрэсс рылась в холодильнике в поисках того, чем бы утолить не на шутку разыгравшийся аппетит. Отодвинув в сторону восхитительный кусок печенки, купленный у разносчика-мясника, она наткнулась на последнюю оставшуюся коробку с пирожными. Владелица замка до сих пор не могла понять, как случилось, что она покинула булочную, нагруженная под завязку, при том, что пришла за одним лишь mille-feuille. Только добравшись до дома, Эмилия сообразила, что одной ей с таким неимоверным количеством не управиться, и принялась обзванивать односельчан в надежде избавиться от сладких излишков. Но ведь пока Гийом Ладусет открывал очередную коробку, обнаруживал, что та не подходит по размеру, находил нужную, заполнял доверху и обвязывал веревочкой, Эмилия могла наслаждаться его компанией.

Она поставила коробку на кухонный стол и налила себе сладкого белого «Шато Мари Плезанс Бержерак». Приподняв картонную крышку, Эмилия достала то самое первое mille-feuille, которое Гийом Ладусет выбрал специально для нее, — пирожное было таким огромным, что она, разумеется, приберегла его для себя. Эмилии пришлось изрядно потрудиться, пытаясь откусить хоть чуть-чуть, прежде чем прийти к печальному выводу: к сожалению, на сей раз выпечка Стефана Жолли оказалась далека от своих обычных непревзойденных стандартов. Пытаясь понять, что же здесь не так, она внимательно осмотрела пирожное — и ее внимание привлекло что-то втиснутое между слоями теста. Эмилия разделила лакомство пополам и достала комок бумаги, вымокший в сдобренном ромом crème pâtissière. С трудом разлепив бумагу, она увидела, что это письмо. И хотя чернила расплылись, а изрядный клочок, включая подпись, она проглотила минуту назад, ей удалось, пусть и с большим трудом, разобрать слова. Чем дальше читала Эмилия, тем яснее понимала, что она только что получила первое в своей жизни объяснение в любви, да еще такое восторженно-сентиментальное, что сердце владелицы замка воспарило выше сарычей над скандальными бастионами. И лишь одного Эмилия Фрэсс так и не смогла понять: как булочник мог любить ее все эти годы и не проявить свои чувства ни единым, пусть даже маломальским намеком?

В шелковом халате цвета «бургунди» и с устоявшимся за неделю нежеланием представать перед белым светом Гийом Ладусет медленно спускался по лестнице — и тут взгляд его упал на кастрюлю с кассуле. На краю посудины нахально пристроилась чертова курица Виолетта, рыжий хвост с готовностью приподнялся над содержимым. Вот тогда-то сваха взорвался. Птица отреагировала не уступавшим по громкости его негодующему воплю криком, моментально взлетела в воздух и, дико хлопая крыльями, принялась носиться по кухне неистово-рыжими кругами, отчего висевшие на крючках сковородки забрякали друг о дружку, а ровная шеренга кофемолок «Пежо» на огромном светлом камине с грохотом обрушилась на пол.

Пригнувшись, Гийом бросился к задней двери, распахнул настежь, и обезумевшая курица рванула к садовой ограде. Сваха тут же захлопнул дверь и поспешил к плите — с мыслью, что его бессменное фамильное кассуле, пережившее семь президентов, навеки изгажено одним взмахом хвостового пера. Внимательно проверив поверхность варева, он достал длинную деревянную ложку и неторопливо потыкал содержимое кастрюли, заглядывая под утиные ножки, исследуя куски тулузской колбаски, перелопачивая гущу бобов, приподнимая серую гусиную косточку для более тщательного осмотра.

Но облегчения от того, что блюдо осталось незапятнанным, не хватило, чтобы успокоить Гийома Ладусета. Настроение свахи не улучшилось и после новости, что в муниципальном душе опять есть горячая вода. Вернувшись домой, он переоделся и направился в бар «Сен-Жюс» — с решимостью, какую только может позволить себе человек в магазинных кожаных сандалиях. Проигнорировав Сандрин Фурнье, пытавшуюся перехватить его вопросом, нашел ли он для нее другую подходящую пару, Гийом прошествовал прямо к Фабрису Рибу, который как раз надраивал экспресс-кофеварку, и с ходу заявил: