Как понять эти слова Чехова? Только ли как сообщение о сюжете и о том, что рассказ ведется от первого лица? Или же речь идет о чем-то, что было лично пережито и прочувствовано? И не этим ли объясняется поэтическая проникновенность рассказа "Дом с мезонином"?
Пока мы можем сказать лишь то, что усадьба Белокурова, огромная зала с колоннами, в которой живет художник, несомненно, навеяны воспоминаниями о Богимове. Чехов жил в такой же зале и спал на таком же широком диване, и, видимо, также немного страшился, когда ночью разражалась гроза и все окна вдруг освещались молнией. Как свидетельствует Михаил Павлович, богимовские впечатления подсказали Чехову и образ хозяина — художника — помещика Белокурова. Былим-Колосовский тоже вечно ходил в поддевке и был весьма унылой личностью. И недаром же Чехов так любил шутить по поводу особого отношения к Былим-Колосовскому его экономки Анимаисы Орестовны — рыжеватой блондинки, злой и малоразвитой особы. Из всего этого, как из зерна, и выросли отношения помещика Белокурова и его строгой сожительницы.
Итак, воспоминания о Богимове, где побывала и Лика в пору своего увлечения Левитаном, — это пока все, что можно с уверенностью сказать о личных впечатлениях писателя, отразившихся в "Доме с мезонином". Куда богаче в этом отношении "Ариадна".
Главная героиня рассказа получила имя жены учителя таганрогской гимназии В. Д. Старова. Учителя любили и уважали ученики, однако жизнь его сложилась худо. Красивая, холодная, требовательная и капризная жена быстро разорила и бросила своего мужа. Старов не выдержал этого испытания — спился и вскоре умер.
Были и более свежие впечатления, которые наслоились на этот с детства запомнившийся образ. Современники узнали в героине Чехова некоторые черты Л. Б. Яворской. Судя по всему, Лидия Борисовна не только не отрицала сходства, но была чуть ли не первоисточником этой версии. Однако узнала себя не только Яворская. Как показала недавно Э. А. Полоцкая, узнала себя и Мизинова.
Произошло это в ноябре 1896 года, уже после премьеры "Чайки". Одно из своих писем Чехову Лика подписала так: "Отвергнутая Вами два раза Ар., т. е. Л. Мизинова". "Ар." — Ариадна — зачеркнуто. Но так Лика поступала не первый раз. Например, начинала письмо к Антону Павловичу с обращения "Игн.", то есть Игнатий (Потапенко. — Г. Б.),зачеркивала и потом уже писала обращение к Чехову. Это было и кокетство, и своеобразная форма признания. Но не шутка. Не шутит Лика и на этот раз. Это подтверждает приписка к письму: "Да, здесь все говорят, что и "Чайка" тоже заимствована из моей жизни".
Как выясняется, основания для такого заключения у Лики были. Самое очевидное — сюжетное совпадение. Отъезд за рубеж с семейным человеком, потом одиночество, призывы приехать. Ариадна просит об этом Шамохина, Мизинова — Чехова. И Шамохин, в отличие от Чехова, приезжает. Это и есть та ситуация, которую Чехов заносит в записную книжку вскоре после своей зарубежной поездки и писем Лики из Швейцарии:
"…Но зачем Вы одни? Как он мог оставить Вас одну? (Она беременна.)
— Он поехал в Россию за деньгами".
В дальнейшем, наученный горьким опытом "Попрыгуньи", Чехов постарался сгладить это сюжетное сходство. Мотив беременности героини был исключен из рассказа. Принял Антон Павлович и другие меры. "Ариадна" была написана и отослана в журнал уже в апреле 1895 года, но Чехов просит задержать печатание рассказа, и он публикуется лишь в декабре — через несколько месяцев после того, как Мизинова возвратилась из Парижа в Москву и острота пересудов по поводу ее романа с Потапенко несколько поутихла.
Однако у Лики были и иные основания узнать себя в Ариадне.
После того как стали известны письма Мизиновой к Чехову, как-то само собой сложилось представление о ней как о прямом, открытом, искреннем человеке (вот как у Леонида Гроссмана: "…смелая девушка открыто заявляет любимому человеку о своем чувстве к нему…"). Достаточно, однако, несколько пристальнее всмотреться в письма Мизиновой, чтобы решительно усомниться в этой версии.
В феврале 1895 года, узнав, что Потапенко наконец рассказал все Марии Павловне, Мизинова посылает ей письма-исповеди, в которых, как мы видели, подробно описывает все, что с ней произошло, и все, что она пережила в прошлом году. Эти письма Лики, несомненно, тут же стали известны Антону Павловичу.
У Чехова были еще свежи в памяти письма, которые писала ему Лика, направляясь в Париж. Были они в привычном для нее тоне — тоне отвергнутого и страждущего существа. Но вот 5 февраля 1895 года она пишет Марии Павловне между прочим и следующее: "Я страдаю только от обстоятельств… Я права, потому что действовала не необдуманно и знала, на что иду. Правда, тогда нам все казалось легко! Все достижимо, а теперь оказалось, что то, на что мы оба надеялись, невозможно!"
Не менее существенным комментарием к тем же страдальческим письмам, потом письмам-призывам из Швейцарии было и предшествующее письмо Мизиновой от 2 февраля 1895 года, полное мыслей о Потапенко, о Потапенко и вновь о Потапенко. Она писала, в частности: "Супруга выражала желание отнять у меня ребенка и взять его к себе, чтобы он не мог привязать Игнатия ко мне еще сильнее?! Как тебе это нравится! Ах, все отвратительно; и когда я тебе расскажу все, ты удивишься, как Игнатий до сих пор еще не застрелился. Мне так его жаль, так мучительно я его люблю!" Именно эти слова воскреснут потом в последнем акте "Чайки". Однако признание, вырвавшееся у Нины Заречной, когда она увидела Тригорина, будет одновременно и объяснением с Треплевым: даст наконец попять ему, почему Нина не отвечала на его письма, почему избегала с ним свиданий, почему и сейчас вынуждена прервать их встречу. Иное дело Лика, которой, как видим, "мучительная любовь" к Потапенко не мешала засыпать Чехова письмами-упреками, письмами-призывами.
Были ли это признания Мизиновой Марии Павловне неожиданны для Чехова? Нет, конечно. Но одно дело предположение, даже внутренняя убежденность, а другое — зримое, очевидное подтверждение этих догадок. Нет сомнения, письма Лики должны были не только огорчить, но и еще раз озадачить Чехова.
Впрочем, для писателя это была загадка характера не только Лики. Весной 1893 года семье Чеховых и прежде всего Михаилу Павловичу пришлось столкнуться с весьма горестной ситуацией. Одной из подруг Марии Павловны была графиня Клара Ивановна Мамуна. Свой человек в доме, она в конечном счете стала невестой Михаила Павловича. И вдруг все рухнуло. Чехов так описывает эту историю. "Ну-с, теперь прямо страница из романа. Это по секрету. Брат Миша влюбился в маленькую графиню, завел с ней жениховские амуры, и перед Пасхой официально был признан женихом. Любовь лютая, мечты широкие… На Пасху графиня пишет, что она уезжает в Кострому к тетке. До последних дней писем от нее не было. Томящийся Миша, прослышав, что она в Москве, едет к ней и — о чудеса! — видит, что на окнах и воротах виснет народ. Что такое? Оказывается, что в доме свадьба, графиня выходит за какого-то золотопромышленника. Каково? Миша возвращается в отчаянии и тычет мне под нос нежные, полные любви письма графини, прося, чтобы я разрешил сию психологическую задачу. Сам черт ее решит! Баба не успеет износить башмаков, как пять раз солжет. Впрочем, это, кажется, еще Шекспир сказал".
Непосредственный жизненный опыт писателя и тут ставил его перед психологической загадкой, которую он по ее сложности и масштабу расценивал как шекспировскую. Заметим, однако, что шекспировскую проблему женской верности Чехов заменяет проблемой правды и лжи. И как ни сложна была эта проблема ("Сам черт ее решит!"), видимо, приходит час, когда писатель берется за нее.
Несомненно все же, что для него это была прежде всего загадка натуры и характера Мизиновой. Применительно к Мамуне многое упрощалось появлением на горизонте золотопромышленника, что же касается Яворской с ее откровенным карьеризмом и неразборчивостью в средствах, то и тут все было не так-то уж загадочно. С Ликой было куда сложней.