Позже Чехов пересмотрит свою оценку журнала и его редакции, но пока обстоятельства складывались так, что отношения с людьми из "Русской мысли" не только не налаживались, а становились все более острыми. Это тоже способствовало тому, что Антон Павлович оставался верен своей легенде о Суворине, о Суворине — великом радетеле русской литературы, Суворине — "воплощенной чуткости", которую лукавый старец культивировал в это время особенно старательно. Не следует забывать также, что свел Чехова с Сувориным не кто иной, как Григорович, что дружба с Сувориным не мешала его добрым отношениям с Плещеевым.
Да, основной, главной идеей Чехова в это время была идея независимости, независимости от всего и вся, кроме своих убеждений. В сложившихся условиях продолжение дружбы с Сувориным в первую очередь и поддерживалось мыслью о независимости. Отсюда же и щепетильность в отношениях с Сувориным. Несмотря на дружбу, Чехов решительно отклоняет все его предложения, которые так или иначе могли бы связать его, ограничить эту его независимость.
Рассчитывать на самого себя, быть верным себе и своим убеждениям, чем острее осознавалась эта мысль, тем важнее было для писателя разобраться в своем идейном багаже.
Вопрос об идейной вооруженности со все большей остротой вставал перед Чеховым в связи с его дальнейшей творческой работой. Чувствовал он себя не очень уверенно. Во всяком случае, если судить по уже приводившемуся письму Михайловского, Антон Павлович считал возможным признать, что определенного мировоззрения у него еще нет. Об этом свидетельствуют следующие строки из ответного письма Михайловского: "Я ничего не могу возразить против отсутствия в Вас определенной веры, — на нет и суда нет". Чехов сделает подобное признание и несколько позднее. Рассказывая Григоровичу о том, как трудно идет работа над романом, он пишет 9 октября 1888 г.: "Политического, религиозного и философского мировоззрения у меня еще нет; я меняю его ежемесячно…"
Казалось бы, весьма неожиданное признание. Однако, если отбросить присущую Чехову склонность к некоторым преувеличениям в таких ситуациях, надо отдать ему должное, — он умел смотреть правде в глаза. У него были прочные основы демократического, материалистического мировоззрения, у него были твердые нравственные убеждения. Однако вокруг него бушевали политические, социальные и философские споры, а русская жизнь в своем стремительном развитии ставила перед его современниками все новые и новые вопросы. Но ведь Чехов был далек от этих споров, далек с юношеских гимназических лет. Шло время, и логика творческого развития все неумолимее влекла его к этим проблемам, и чем больше вдумывался в них Чехов, тем яснее понимал свою недостаточную подготовленность для их решения.
Два пути открывалось перед Чеховым после "Степи". Или почить на лаврах и продолжать разрабатывать золотую жилу той же лирической прозы, чураясь обступавших его новых проблем и вопросов, или пойти им навстречу, свернув с проторенного пути, начать прокладывать новую дорогу. Чехов избрал второй путь.
Возвратившись из Петербурга 22 марта 1888 года, Антон Павлович занят подготовкой нового сборника рассказов. Сборник, получивший название "Рассказы", выходит в мае — июне того же года. В него вошли "Счастье", "Тиф", "Ванька", "Свирель", "Перекати-поле", "Задача", "Степь", "Тина", "Тайный советник", "Письмо", "Поцелуй".
А новое произведение не продвинулось и в марте. 31 марта Чехов признает, что работа над "повестушкой" все еще хромает. Те же сетования в апреле. Антон Павлович рассказывает, что только что прочел уже написанное и перебеленное и решил начать писать сызнова. Тут же он упоминает, что повесть получается скучна, как зыбь морская. В ответ на совет Плещеева не очень шлифовать, Чехов разъясняет: "Я переделывал веськорпус повести, оставив в целости только один фундамент. Мне не нравилась всяповесть, а не в деталях. Тут поневоле просидишь вместо одного месяца целых три".
Чтобы оценить по достоинству те трудности, которые на этот раз преодолевал Антон Павлович, вспомним, что "Степь" была закончена в один месяц, а в процессе работы над ней, отвлекшись на полдня, Чехов написал рассказ "Спать хочется" — одно из лучших своих произведений. В полдня! Причину непривычных трудностей Чехов приоткрывает в другом письме. "Вздумал пофилософствовать, — пишет он Леонтьеву-Щеглову, — а вышел канифоль с уксусом. Перечитываю написанное и чувствую слюнотечение от тошноты: противно!" Наконец 25 апреля повесть "Огни" была окончена и отправлена в "Северный вестник". "Скучна она, как статистика Сольвычегодского уезда", — сетует Чехов.
Первый отзыв о повести был противоречив — Плещеев похвалил, но тут же упомянул о Щеглове, которого повесть не удовлетворила. Вскоре и сам Щеглов написал Чехову. Завязалась полемика. Происходило это уже во время пребывания Чехова на даче.
Расстаться с Бабкином решили еще зимой. "При воспоминании о молодости, — писала много лет спустя Мария Павловна, — возможно, все кажется прекрасным и поэтическим, но только поэзия и красота летних месяцев в Бабкине остались в моей памяти неизгладимыми на всю жизнь". Но Чехова потянуло уже на новые места, да и все дома склонялись к тому же. Планы были разные, но все стремились на юг. Ведь они были южане, что же касается Чехова, то он давно понимал — здоровье требует поездки именно на юг. Одно время думали даже о пригороде Таганрога. В конечном счете по совету доброго друга семьи Чеховых флейтиста Александра Игнатьевича Иваненко сняли дачу на его родине на Украине, недалеко от города Сумы Харьковской губернии в старинном имении Линтваревых на излучине реки Псел, которая и дала название местечку — Лука.
Ехали на дачу не без опасений, так как Михаилу Павловичу, посланному для предварительного осмотра дачи, она не понравилась. Тем приятнее было убедиться, что критика его была неосновательна. "Иван! — пишет Чехов брату. — Мы приехали. Дача великолепна.Мишка наврал. Местность поэтична, флигель просторный и чистенький, мебель удобная и в изобилии. Комнаты светлы и красивы, хозяева, по-видимому, любезны". В конце месяца последовало подробнейшее описание дачи в письме к Суворину.
"Живу я, — пишет Чехов, — на берегу Псла, во флигеле старой, барской усадьбы. Нанял я дачу заглазно, наугад и пока еще не раскаялся в этом. Река широка, глубока, изобильна островами, рыбой и раками, берега красивы, зелени много… А главное, просторно до такой степени, что мне кажется, что за свои сто рублей я получил право жить на пространстве, которому не видно конца. Природа и жизнь построены по тому самому шаблону, который теперь так устарел и бракуется в редакциях: не говоря уж о соловьях, которые поют день и ночь, о лае собак, который слышится издали, о старых запущенных садах, о забитых наглухо, очень поэтичных и грустных усадьбах, в которых живут души красивых женщин, не говоря уж о старых, дышащих на ладан лакеях-крепостниках, о девицах, жаждущих самой шаблонной любви, недалеко от меня имеется даже такой заезженный шаблон, как водяная мельница (о 16 колесах) с мельником и его дочкой, которая всегда сидит у окна и, по-видимому, чего-то ждет. Все, что я теперь вижу и слышу, мне кажется, давно уже знакомо мне по старинным повестям и сказкам".
Семья Линтваревых оказалась милой и интересной. Чеховы крепко подружились с ними, а около 20 мая в гости к Чехову приехал Плещеев.
Линтваревы были, как тогда принято было выражаться, настроены весьма либерально и с Плещеевым, вспоминает Михаил Павлович, они "носились… как с чудотворной иконой". За ним ухаживали, воспоминания его слушали с благоговейным трепетом. "И действительно, — пишет Михаил Павлович, — было чего послушать. Этот старик, обладавший кристальной душой и простым, чистым, детским сердцем, до глубокой старости сохранил любовь к молодежи и, воспламеняя ее, воспламенялся вместе с нею и сам. Глаза его загорались, лицо краснело, и руки поднимались вверх для жестов. Когда он декламировал свое известное стихотворение "Вперед без страха и сомненья, на подвиг доблестный, друзья", то даже самый заядлый скептик и пессимист начинал проникаться верой, что в небесах уже показалась "заря святого искупленья".
