10 мая Антон Павлович подробно рассказывает в письме брату Михаилу, оставшемуся в Москве, как семейство добиралось до новой дачи, какие с ним были дорожные приключения и о первом впечатлении по приезде. "Двери дачи были не заперты… Не беспокоя хозяев, мы вошли, зажгли лампу и узрели нечто такое, что превышало всякие наши ожидания. Комнаты громадны, мебели больше, чем следует… Все крайне мило, комфортабельно и уютно… Водворившись, я убрал свои чемоданы и сел жевать. Выпил водочки, винца и… так, знаешь, весело было глядеть в окно на темневшие деревья, на реку… Слушал я, как поет соловей, и ушам не верил…"
Именно в эти годы, годы летнего пребывания у Киселевых, ярко расцвел талант Чехова. По мнению его брата, тому во многом способствовало Бабкино. "Не говоря уже о действительно очаровательной природе, — пишет Михаил Павлович, — где к нашим услугам были и большой английский парк, и река, и леса, и луга, и самые люди собрались в Бабкине точно на подбор… Тесть А. С. Киселева, В. П. Бегичев, описанный Маркевичем в его романе "Четверть века назад" под фамилией "Ашанин", был необыкновенно увлекательный человек, чуткий к искусству и литературе, и мы, братья Чеховы, по целым часам засиживались у него в его по-женски обставленной комнате и слушали, как он рассказывал нам о своих похождениях в России и за границей". Интересной собеседницей была и Мария Владимировна Киселева, внучка известного писателя-просветителя и издателя Новикова. Она сотрудничала в детских журналах, и Чехов принимал живейшее участие в ее литературных делах. Она хорошо пела. Вообще музыка в усадьбе не умолкала. Живо обсуждалось творчество крупнейших современных композиторов. Сказывалось и близкое знакомство Киселевых с Даргомыжским, Чайковским, Сальвини.
Просыпались в Бабкине рано, и уже часов с семи утра Антон Павлович, сидя у того самого окна, из которого он впервые любовался бабкинским пейзажем, начинал работать. Обедали около часа дня. Гуляли по лесу, где было изобилие грибов. Потом пили чай и вновь — к маленькому столику из-под швейной машины, приспособленному Чеховым для работы. В восемь часов ужинали, а после ужина шли к Киселевым в большой дом. "Это были превосходные, неповторимые вечера, — пишет Михаил Павлович. — А. С. Киселев и В. П. Бегичев сидели у стола и раскладывали пасьянсы. Е. А. Ефремова (гувернантка детей Киселевых. — Г. Б.)аккомпанировала, тенор Владиславлев пел, а все Чеховы усаживались вокруг Марии Владимировны и слушали ее рассказы о Чайковском, Даргомыжском, Росси, Сальвини. Я положительно могу утверждать, что любовь к музыке развилась в Антоне Чехове именно здесь. В эти вечера много говорилось о литературе, искусстве, смаковали Тургенева, Писемского. Много читали, — здесь получали все толстые журналы и много газет".
По свидетельству Михаила Павловича, Бабкино и его окрестности дали Чехову много тем. Одинокая Полевщинская церковь у Дарагановского леса навела на мысль написать "Ведьму" и "Недоброе дело". "Налим" был списан с натуры, сюжет "Володи" подсказал Бегичев. "Охотник Иван Гаврилов, необыкновенный лгун, как и все охотники, садовник Василий Иванович, деливший весь растительный мир на "трапику" и "ботанику", плотники, строившие купальню, крестьяне, больные бабы, приходившие лечиться, наконец, сама природа — все это давало брату Антону сюжеты и хорошо настраивало его".
Бабкино, люди, которые окружали там Чехова, вся атмосфера в доме Киселевых сыграли весьма значительную роль в творческом развитии писателя не только потому, что здесь легко рождались темы и сюжеты новых произведений. Бабкино впечатляюще противостояло мелкотравчатому коммерческому, предпринимательскому духу, господствовавшему в редакциях московских периодических изданий, способствовало усилению глубинных процессов творческого развития писателя, которые исподволь вели его в большую русскую литературу.
Когда пришел час осмыслить и оценить свою писательскую работу в юмористической прессе, Чехов оценил ее очень строго. В уже приводившемся письме к Григоровичу 1886 года Чехов, в частности, писал так: "Доселе относился я к своей литературной работе крайне легкомысленно, небрежно, зря. Не помню я ни одногосвоего рассказа, над которым я работал бы более суток, а "Егеря", который Вам понравился, я писал в купальне! Как репортеры пишут свои заметки о пожарах, так я писал свои рассказы: машинально, полубессознательно, нимало не заботясь ни о читателе, ни о себе самом…"
Мы увидим позже, у Чехова были основания критически относиться к своему творчеству первой половины восьмидесятых годов. При всем том писатель был явно несправедлив по отношению к самому себе и во многом не точен. Об этом убедительно свидетельствуют даже те скудные материалы, которыми мы располагаем.
Май 1883 года. Очередное письмо брату Александру, продолжающее их давний спор, вернее спор Антона Павловича с тем, как живет, как смотрит на мир, на людей его старший брат. И в этой связи о себе. "Я, брат, — пишет Чехов, — столько потерпел и столь возненавидел, что желал бы, чтобы ты отрекся имени, которое носят уткины и кичеевы. Газетчик значит, по меньшей мере, жулик, в чем ты и сам не раз убеждался. Я в ихней компании, работаю с ними, руконожимаю и, говорят, издали стал походить на жулика. Скорблю и надеюсь, что рано или поздно изолирую себя… Я газетчик, потому что много пишу, но это временно… Оным не умру". В этом же письме Чехов сообщает, что не идет работать к Пастухову, хотя мог бы у него заработать вдвое.
Так мы возвращаемся к кругу уже хорошо знакомых нам проблем. Нет, Чехов в письме к Григоровичу явно возводит на себя напраслину. Он по-прежнему, несмотря на внешнюю беззаботность, жил сложной духовной жизнью, в которой все большее и большее место занимала его творческая работа. Он вовсе не был безразличен к ее результатам, всегда помнил и о своих читателях, и о своей писательской ответственности. Наглядное тому свидетельство содержится в его переписке с Лейкиным.
Прошло лишь несколько месяцев сотрудничества в "Осколках", а уж Чехов просит Лейкина несколько расширить отпущенные ему узкие рамки ("не более 100 строк"), расширить во имя художественного качества посылаемых в журнал произведений. В мае 1883 года новая просьба — не понуждать его непременно писать смешные вещи. Чехов пытается убедить Лейкина, что компактные серьезные рассказы не повредят журналу, и тут же замечает: "Да и, правду сказать, трудно за юмором угоняться! Иной раз погонишься за юмором да такую штуку сморозишь, что самому тошно станет". Еще через месяц: "К "Стрекозам" и "Будильникам" я отношусь индифферентно, но печалюсь, если вижу в "Осколках" что-либо невытанцовавшееся, мое или чужое, — признак, что мне близко к сердцу Ваше дело, которое, как мне известно это по слухам и поступкам, Вы ведете с энергией и верой". В августе, начиная письмо с комплиментов журналу, Чехов указывает далее, что, по его мнению, не удалось в последнем номере. "Не подгуливай Ваши передовицы, прелесть был бы журнал. В предпоследнем номере подгуляла и серединка…" И далее советы привлекать новых талантливых сотрудников и конкретные предложения — перечень интересных людей.
Критика журнала чем дальше, тем становится серьезней. И это в письмах к редактору, чрезвычайно ревниво относящемуся к своему делу. В январе 1884 года Чехов пишет: "Журнал хороший, лучше всех юмор[истических] журналов по крайней мере… Но не кажется ли Вам, что "Осколки" несколько сухи?" И далее о том, что, по его мнению, "сушит" журнал — обилие фельетонов, их однообразие, их низкое качество, невнимательное отношение к беллетристике, которой отводится и не второй и не первый план, "а какая-то середка на половине". И общий совет: "Изящества побольше бы!" И вновь жалобы на срочность работы, на отведенные ему рамки, огорчения по поводу ее результатов. В июне 1884 года пишет из Воскресенска: "Первый дачный блин вышел, кажется, комом… рассказ плохо удался. "Экзамен на чин" милая тема, как тема бытовая и для меня знакомая, но исполнение требует не часовой работы и не 70–80 строк, а побольше… Я писал и то и дело херил, боясь пространства. Вычеркнул вопросы экзаменаторов-уездников и ответы почтового приемщика — самую суть экзамена".
