— Ты не знаешь всей правды, тетя Роза. Наш брак разрушила не я, а Ганс Гюнтер. Каким образом — я не хотела бы говорить. Ты должна мне поверить. И помочь мне с разводом. Я приняла твердое решение, и ты должна с этим примириться.

Тетка достала платочек и приложила его к глазам.

— Ты слышишь, Адальберт? — спросила она генерала. — Со мной она абсолютно не считается. Может быть, она послушается тебя? Ты же глава семьи, и твой долг…

Он перебил ее.

— О моем долге можешь мне не напоминать.

— Прости, Адальберт, я это сказала без задней мысли. Я только хотела…

Он поднял руку, жестом приказывая ей замолчать, и откашлялся.

— Мое дорогое дитя, — начал он, выговаривая слова громко и отчетливо, как если бы у Алексы было неважно со слухом. — То, что ты сделала, достойно презрения. Но твой супруг готов все простить и забыть, если ты пообещаешь никогда больше не нарушать клятву супружеской верности.

Так. Она все поняла. Ясно, что Ганс Гюнтер рассказал им про Николаса, но, конечно, промолчал о Дмовски. За те шесть лет, что Алекса провела в их семье, она не один раз должна была предстать перед генералом, когда тетка, отчаявшись, сама не могла справиться с ее «зловредностью». Генерал в таких случаях выговаривал ей с достоинством члена Верховного суда, совершенно при этом, казалось, забывая о встречах в темном коридорчике. Теперь он снова был олицетворением закона, а она, естественно, преступницей.

— У меня есть веские основания требовать развода, — сказала Алекса, делая усилия оставаться спокойной. — Я прошу вашей помощи, должны же быть способы уладить это дело без шумихи. У меня и в мыслях нет разбить жизнь Ганса Гюнтера или разрушить его карьеру. Но, пожалуйста, не заставляйте меня вдаваться в подробности.

— Подробности? — взорвалась тетка Роза. — Ты слышишь, Адальберт? Она угрожает Гансу Гюнтеру. Она шантажирует его! Она ставит нам ультиматум.

Генерал бросил на нее разъяренный взгляд.

— Ты позволишь наконец мне продолжить? — И, обращаясь к Алексе: — Ты хочешь оставить своего мужа, хотя он именно сейчас так нуждается в твоей лояльности. Эта грязная кампания, которая сейчас в самом разгаре, — она направлена против всех нас — нашего класса, нашей элиты, против всего офицерского корпуса. Если ты затеешь сейчас дело о разводе, это может быть использовано как доказательство известных обвинений — само собой, абсолютно беспочвенных, — на которых все просто свихнулись. Покинуть его сейчас — это предать всех нас и перейти на сторону врага. Во время войны это считалось бы дезертирством, аморальным и недостойным прусской женщины.

— Я не пруссачка.

— Ты жена прусского офицера!

Тетка Роза вскочила с дивана.

— Ты бесстыжая потаскуха! Ганс Гюнтер просто святой, если он готов забыть твое распутство…

— Замолчите все! — рявкнул генерал. — А ты сядь на место, Роза, черт побери! Я взялся здесь все уладить, но требую, чтобы ты наконец закрыла рот. А теперь послушай меня внимательно, — сказал он, обращаясь к Алексе. — Ты не оставишь моего племянника. И ты не возбудишь дело о разводе.

— Прости меня, дядя, но я приняла твердое решение.

— А я, дитя мое, принял другое решение. — Он глубоко вздохнул. — До сих пор я тебя уговаривал. Теперь слушай мой приказ. — Он взял со стола лист бумаги и развернул его. — Это заключение профессора Поппера о состоянии твоего здоровья. Согласно ему ты страдаешь маниакально-депрессивным синдромом, иными словами, являешься душевнобольной.

— Что? — воскликнула Алекса. Ей показалось, что она ослышалась.

— И у тебя вследствие этого есть выбор: либо ты следуешь нашим советам, либо оказываешься под наблюдением, а возможно, и помешаешься для лечения в психолечебницу Кортау.

Алексе стало дурно. Она зажала рот рукой и несколько раз сглотнула. Только после нескольких глубоких вдохов она смогла говорить.

— Это вам не удастся. Этот профессор Поппер, или как его там, меня в жизни не видел. И как же он может утверждать, что я сумасшедшая?

— Ты ошибаешься, милочка, — возразил генерал, бросив взгляд на заключение. — В последний раз он обследовал тебя четырнадцатого сентября прошлого года в клинике Шаритэ.

— Да, тогда они обследовали мои легкие, а вовсе не психическое состояние! У меня была небольшая температура, мне сделали рентген, анализ крови и мокроты. Все это была чистая профилактика, потому что у меня в детстве был туберкулез.

— Все верно. А профессор Поппер был как раз одним из врачей, которые тебя обследовали.

— А я говорю тебе, что это было только обследование легких.

— У меня тут есть еще одно заключение доктора Брандта, который лечил тебя с 1897 по 1903 год. Он установил у тебя состояние психоневроза с симптомами судорог, обмороков и истерик.

— Нет! Нет! Нет! — закричала она. — Доктор Брандт был нашим домашним врачом, он лечил меня, когда у меня бывали запоры, болела шея или что-то подобное. Он вообще не невропатолог. Тебя он лечил, когда у тебя были нелады с желчным пузырем, а тете Розе что-то прописывал при ее приступах. Если кто-то из нас и был сумасшедший, так это тетка, а вовсе не я!

Генерал грохнул кулаком по столу.

— Хватит. Ни слова больше. Ты можешь выбирать.

Алекса вскочила так стремительно, что стул упал.

— Нет! С Гансом Гюнтером все кончено. Навсегда. И никакой врач и никакой судья не заставят меня жить с ним. Это не я больна, а он! — Она подошла к тетке. — Здесь, на этом диване, как раз там, где ты сидишь, — здесь они со своим денщиком ублажали друг друга.

— Нет! — взвизгнула тетка. Она с трудом поднялась и растерянно оглянулась на диван, словно пытаясь найти там доказательства обвинений Алексы. Ганс Гюнтер тоже встал. До этого момента он сидел молча, скрестив руки на груди и устремив взгляд на дверцу книжного шкафа на другом конце комнаты. Теперь он нервно ощупывал воротник кителя, его губы дрожали, когда он обратился к генералу.

— Она лжет. Она хочет раздуть как можно больший скандал, а для этого ей все средства хороши.

— Только никакой паники, — успокоил его генерал. — Второго скандала, как с Мольтке, больше не будет.

— Бедный Мольтке, — запричитала тетка. — Эта женщина его погубила. Его уже ничто не спасет, даже то, что Хардена осудили. С ним покончено…

— Ничего подобного здесь не повторится. Никогда, пока у меня есть что сказать. В нашей семье никакого скандала я не допущу! — заверил генерал.

Алекса сделала последнюю попытку.

— И я не хочу никакого скандала. Я не скажу ни слова против Ганса Гюнтера, а если нужно, возьму вину на себя. Но ты должен меня понять, дядя Адальберт. Такое супружество дальше продолжаться не может, иначе я действительно сойду с ума.

— Деточка, четыре года назад ты перед Богом дала торжественную клятву быть супругой, пока он не разлучит вас. И эту клятву ты не можешь так просто нарушить.

Алекса пыталась владеть собой.

— Скажи это Гансу Гюнтеру. Его тоже связывает эта клятва, хотя он уже и тогда не был так искренен, как я. Он знал, что никогда не сможет дать ту любовь, которую женщина имеет право ожидать от своего мужа. Ты что, вообще не понимаешь меня? Он другой… он ненормален… он болен.

Генерал сорвался со своего стула, облокотился на стол и взревел:

— Это ты больна, сумасшедшая баба, а не он! Бесстыжая развратница, опустившаяся распутная тварь!

Алекса видела в его глазах одну только немую ненависть. И вдруг ее захлестнула волна обиды за все унижения, свалившиеся на нее в эти ужасные последние дни.

— Ты называешь меня больной? Аморальной? Ты сам аморален и болен. Ты что, думаешь, я забыла, как ты при каждой возможности караулил меня в коридоре, лапал меня и лез мне под юбку? Ребенком отдали меня на твое попечение, а я должна была из последних сил защищать от тебя мою невинность! Святой боже! Вы хотите меня запереть? Тебя самого нужно запереть, чтобы ты не кидался больше на беззащитных детей!

Тетка, которая до этого слушала ее раскрыв рот, бросила вопрошающий взгляд на генерала, затем вскочила и ударила Алексу по лицу.