— Где она?

— В розовом салоне. На диване. До…

— Как это произошло? Как такое вообще могло случиться? Как? Как? — Николас повернулся и подошел к Боднару. — Где ты был? Где были все остальные? Вы что, все спали или все напились? Как вообще дело дошло до пожара? Где поначалу вспыхнул огонь?

— Должно быть, огонь вспыхнул в комнате госпожи графини, — ответил управляющий.

— Ну так как же?

— Горничная Юлия последней видела госпожу графиню. Она лежала в постели и читала книгу. Началась гроза, и Юлия поднялась к ней наверх, чтобы закрыть окна. Гроза длилась минут десять — пятнадцать.

Николас терял терпение.

— Огонь, слышишь, откуда же взялся огонь?

— Мы можем только догадываться, что госпожа графиня заснула, а свеча опрокинулась. Юлия говорит, что у госпожи графини всегда всю ночь горела свеча, когда господин граф были в отъезде. Наверняка свеча упала, и ковер начал тлеть.

Не говоря ни слова, Николас зашагал к дверям дома. Старый Рети следовал за ним. Всхлипывая, за ними тащился Боднар. Они пересекли зал, высокий, сводчатый потолок которого был расписан картинами с ангелами и богинями, парящими на облаках, и по лестнице, покрытой красной ковровой дорожкой, поднялись наверх. Кроме влажных пятен, грязи и сажи не было видно никаких следов повреждений. На втором этаже в коридоре, ведущем к спальным комнатам, стены были почерневшими от дыма, а высокая дверь флигеля в конце коридора обуглилась.

Выгорела только комната графини. Огромная кровать с балдахином, на которой родились многие Каради, в том числе и отец Николаса, представляла собой вместе со сгоревшими до пепла матрацами, подушками, одеялами и обуглившимися ножками индийский погребальный костер. Николас стиснул зубы, чтобы удержаться на ногах.

Розовый салон был погружен в темноту. Окна, занавешенные двумя огромными персидскими коврами, которые взяли из неповрежденного флигеля, почти не пропускали света. Пожар, распространявшийся вдоль стены, уничтожил плющ, которым были увиты стены. Тут и там висели обгоревшие шторы, но нигде, по-видимому, пламя не бушевало так, как в спальне Беаты. Боднар снял с окон ковры, и яркий утренний свет хлынул в салон. Изящество и благолепный вид комнате придавали стены и мебель, обитые камчатым шелком с узором из розовых гвоздик. Здесь всегда царило радостное и приподнятое настроение. Но тут с порога перед оцепенелым взором Николаса предстал диван, на котором лежала завернутая в льняные покрывала фигура. Казалось, прошла вечность, пока он, не издав ни звука, медленно подошел к дивану, как будто боясь разбудить спящую. Он протянул руку к закрытому тканью лицу, но прежде, чем коснулся его, он почувствовал, как пальцы Рети неожиданно сильно для старого человека сжали его руку.

— Нет, Ники. Оставь. Не надо ее видеть. Она бы этого не хотела. Наверняка нет. Помни ее, какой она была. Ради нее, Ники. И ради тебя. То, что лежит здесь, — это не Беата.

Только теперь, взглянув на лицо Рети, Каради понял, как последние часы отразились на старике.

— Ты видел ее?

— Я был уже здесь, когда ее нашли. Меня разбудили собаки, наши и ваши. Они выли как бешеные. Это было около пяти. Я уже с четырех часов не спал, не мог больше заснуть, но потом задремал в кресле. Когда завыли собаки, я вышел во двор и увидел огонь. Пламя вырывалось из окон Беаты. Когда я прибежал, пожар был уже потушен. Кто-то почувствовал запах дыма и разбудил Боднара. Пожарная телега была вмиг на месте, и ведра с водой передавались по цепочке. Поэтому огонь дальше этой комнаты не пошел. Все, что в человеческих силах можно было сделать, — все сделали, Ники.

Николас покачал головой.

— В пять часов? Так ведь все уже к этому времени проснулись. Почему же никто не увидел пламя?

— Здесь никого не было. По крайней мере, сначала. Огонь тлел, и только когда люди открыли дверь, огонь вспыхнул в секунду и пламя охватило всю комнату. Пожарная телега была уже здесь, и поэтому огонь удалось быстро погасить. Но для Беаты, увы, было слишком поздно.

Николас до боли сжал кулаки.

— Она мертва. Боже мой, она умерла. — И тут же в бешенстве он закричал: — Человек не может сгореть, не позвав на помощь! Она ведь наверняка кричала! Неужели никто ничего не слышал?

— Она не кричала, Ники. После ужина она, видимо, выпила пару бокалов токайского и, скорее всего, заснула крепче, чем обычно. Ковер начал тлеть, она потеряла сознание и задохнулась. Поверь мне, она была уже мертва, когда здесь по-настоящему вспыхнуло пламя. Иначе ее нашли бы не на кровати, а на полу, ближе к дверям.

Была уже мертва, когда пламя достигло кровати? Слабое, маленькое утешение, крохотный лучик света в огромном черном горе. Но испытывал ли Николас действительно скорбь? Не было ли это скорее яростью, желанием мести? Если бы такое произошло с кем-либо из его предков и год был бы не 1904-й, а 1704-й, разве не были бы все его люди безжалостно наказаны? Он ненавидел их, их всех, ненавидел Шаркани, ненавидел Рети. Примирение старика со случившимся делало боль Николаса непереносимой. Он не понимал, что такая покорность Рети происходит от того, что он на протяжении всей своей жизни получал множество ударов судьбы, которые должен был преодолеть.

Наводнения, бури с градом, засухи привели имение Рети к разорению.

Двое из его троих детей умерли в детстве. Единственный сын, отец Беаты и ее сестры-близнеца, оказался втянут в грязную аферу с векселями и покончил с собой. Годом спустя похоронили его вдову, и старики Рети взяли на себя заботу об осиротевших Беате и Алексе. Сначала им казалось, что эти близняшки просто подарок неба за все пережитое горе. Но затем заболела Алекса, и Рети оставался только один выбор — молить Бога о чуде или отдать Алексу на попечение богатой тетки, которая могла бы оплачивать лечение девочки в швейцарском санатории. Ничего другого не оставалось: отдали Алексу тетке, и еще большей любовью была окружена Беата. Непостижимое уму несчастье, жертвой которого она стала, составило еще одно звено в цепи трагических событий в жизни семьи Рети.

В отличие от старого Рети, Николас до сих пор переживал лишь те трагедии, которые происходили с другими людьми: бедными родственниками, коронованными особами, чужими людьми, о которых писали газеты. Вот почему его первой естественной реакцией было гневное возмущение.

Медленно, на смену ярости, доводившей до зубовного скрежета, Николаса охватывало какое-то необъяснимое онемение. Он чувствовал полное опустошение, граничащее с изнеможением. Старый Рети посмотрел на него с тревогой.

— Пойдем вниз. Мне надо что-нибудь выпить. И тебе тоже.

Послушно и молча Николас вышел из салона. Боднар закрыл за ними дверь. В библиотеке Рети взял бутылку старого törkölyиз Креденца и наполнил бокалы. Николас осушил свой бокал до дна. Старик налил снова. Они долго сидели молча. Николас знал, что нужно принимать решения и отдавать распоряжения людям, но он не решался прервать нахлынувшее безмолвие.

Скрип тяжелой дубовой двери нарушил тишину, в которой они до сих пор пребывали как под защитой стеклянного колпака. Состояние, в котором Николас до сих пор находился, то возвращаясь к жизни, то проваливаясь в оцепенение, казалось, помогало ему избежать опасности какого-то нового ужаса. Но сейчас он внезапно был возвращен к действительности и вскочил на ноги.

Вошел Боднар с телеграммой в руке, которую он положил на стоявший возле двери столик; он чувствовал, что его приход некстати.

— Простите, господин граф. Ее только что принесли, — сказал он и вышел.

Николас не пошевелился, тогда старый Рети встал и вскрыл телеграмму.

— От твоих родителей. Они приезжают сегодня после обеда. В четверть пятого.

Николас растерянно посмотрел на него.

— Как они могли так быстро обо всем узнать?

— Боднар сегодня рано утром послал тебе на Херренгассе телеграмму. В расстройстве он забыл, что ты уже в дороге домой.