Первые четыре недели Джон пролежал на койке. Словно уже умер. Зеленый потолок был перекрашен в светло-голубой цвет. Но запах оставался тот же. Единственный вдох — и шести лет свободы словно и не бывало. Он пытался побороть тошноту, но безрезультатно, его рвало до тех пор, пока он не почувствовал себя совершенно опустошенным, но стоило вдохнуть этот запах, и снова начинало мутить. Джон лежал и смотрел на лампу, которая горела постоянно, он не мигал, так что глаза заболели, и через пару дней он почти ничего не видел. Он не сказал ни слова. Ни индейцу в соседней камере, ни латиносу в камере напротив. Даже начальнику охраны, которого хорошо знал. Вернон Эриксен останавливался напротив его решетки и задавал доброжелательные вопросы, но Джон ни разу не смог заставить себя подняться или даже открыть рот.

Было по-прежнему холодно, из прямоугольных окошек высоко под потолком в коридоре дуло. Март, снег еще не полностью растаял, последний снег перед началом весны.

Эверт Гренс заснул в полночь, он пролежал, свернувшись, на коротком диване у себя в кабинете до тех пор, пока сны не перестали преследовать его. Теперь он поднялся, сна ни в одном глазу, спина болела, шея затекла хуже обычного.

Служебное расследование по его делу прекратили, и он снова вернулся на службу. Никто так и не понял, что, собственно, произошло, когда он два месяца назад в парадном костюме и с легким запахом алкоголя прямо из мюзик-холла, не дослушав концертную программу, направился в министерство иностранных дел, прошел мимо дежурного и заявился прямо в кабинет к государственному секретарю по международным делам. Свидетели утверждали, что слышали их спор, а некоторые из проходивших мимо говорили, что различили и громогласные высказывания комиссара полиции, каковые Торулф Винге впоследствии в своем заявлении трактовал как угрозу насилием — факт, впрочем, подтверждения не получивший.

Гренс посмотрел на будильник, стоявший на письменном столе. Начало четвертого: в Стокгольме — ночь, в Огайо — вечер.

Он вдруг догадался: вот почему он проснулся.

Ровно сутки до казни.

Он поднялся, вышел из комнаты, бесцельно побрел по темным коридорам полицейского управления. Кофе из автомата, кусок черствого белого хлеба из плетеной хлебницы на столике в буфете: тут, видно, что-то праздновали и пили кофе с булочками, вот кое-что осталось.

Эверта Гренса ни разу прежде не отстраняли от работы. Целый месяц он не имел права приходить сюда. Служебная проверка и связанное с ней временное лишение пропуска в управление превратили его дни в кошмар, он не знал, куда пойти, чем заняться, чтобы убить время. Если он раньше этого не замечал, то теперь ему стало ясно: ничего другого у него в жизни не было.

Прихрамывающие шаги в темноте коридора отдавались эхом. Здесь он дома, и пусть у него на душе сейчас кошки скребут — что произошло, то произошло, извиняться он не собирается.

До казни осталось двадцать четыре часа. Процесс, которому он сам невольно дал ход, приближался к завершению. Человек, очень вероятно, что невиновный человек, погибнет во имя государства. Да, всяких идиотов он, Гренс, и дальше будет ловить, и улыбаться, когда те станут плевать в него из-за решетки. Но убивать? Если он когда-либо прежде задумывался, как сам относится к смертной казни как наказанию, то теперь он знал ответ.

Еще кусочек хлеба из хлебницы по пути назад, к себе в кабинет. Гренс сел за письменный стол.

Он должен позвонить. Давно уже следовало это сделать.

Гренс поднял трубку, пожелал телефонистке на полицейском коммутаторе доброй ночи и попросил соединить с номером в Огайо, США. Приятно было через несколько секунд услышать удивленный голос Рубена Фрая. Просто захотелось сказать ему и Хелене Шварц, что он все время о них думает.

Уорден, начальник исправительного учреждения в Маркусвилле, смотрел на телефон, разрывавшийся у него на столе, потом отвернулся, позволяя сигналам биться о стены большого кабинета. Уорден медленно переместился из-за письменного стола на диванный уголок, где стояла ваза с мятным печеньем, а оттуда — к окну с видом на городок, расположившийся в километре от тюрьмы. Поначалу Уорден отвечал на звонки, объяснял каждому журналисту и каждому любопытствовавшему, что он только что начал расследование и, как никто другой, желает узнать, каким образом шесть лет назад заключенному удалось сбежать из надежнейшей тюрьмы от своей казни.

Он смотрел в темноту, где протянулась цепочка фонарей, соединявшая тюремную стену с остальным миром, светящиеся шары выхватывали из мрака пятна голой земли, наконец-то освободившейся от снега.

Восемь недель прошло, а он так ничего и не узнал.

Фрай отказывался отвечать, как ФБР, так и службе тюремной охраны. Опросили и всех остальных: охранников и тех, которые хоть раз оказался поблизости от Фрая. Все вместе они составляли большую часть населения Маркусвилла. Столько проведено допросов, и все безрезультатно!

За окном вечер, так хотелось выйти на улицу.

Осталось двадцать четыре часа. Уорден отвернулся, посмотрел на телефон, который продолжал трезвонить, пусть себе: скоро все кончится. Бесполезные расследования и заковыристые расспросы, чтобы вызнать, все ли было в порядке в тюрьме, когда исчез Джон Мейер Фрай.

То, что случилось, случилось.

Чем раньше правда о побеге забудется внутри и вокруг тюрьмы Маркусвилла, тем лучше.

Джон помнил разговоры с Черным Марвом. Поговорить бы с кем-нибудь о смерти, ему это было нужно, с кем-то, кто бы тоже знал точно когда.

Марв часто рассказывал об одном поселке.

Двести белых и один черный.

Теперь Джон это понимал. Он тоже всю свою жизнь провел в подобном захолустье. Подростком — среди газончиков Маркусвилла, больше десяти лет в коридорах восточного блока, шесть лет и два дня в стране под названием Швеция. Он знал, кто единственный негр в этом поселке. О, эта проклятая стенка, всегда окружавшая его, из-за нее он не мог ни до кого дотронуться, люди никогда его не примут.

Он раз даже постучал в стену Марва и подождал ответа. Такое знакомое ощущение, словно не было всех тех лет, что прошли с тех пор, как они в последний раз разговаривали друг с другом, прежде чем его увели.

Алиса Финниган вешала свою одежду на стуле у кровати, когда почувствовала, как чьи-то руки ласкают ее спину, они сзади обхватили ее за грудь и сжали так, как никто не сжимал уже много лет. Она почувствовала горячее дыхание мужа на своем затылке. И не смела повернуться, чтобы не совершить ошибки. Эдвард уже давно не приближался к ней. Даже не пытался, за исключением того дня, когда узнал, что Джон Мейер Фрай все еще жив и, значит, может быть убит. Тогда она оттолкнула мужа. Больше она так поступить не смеет. Она почувствовала его сильную эрекцию и повернулась. Щеки Эдварда раскраснелись, шея пылала, он так стиснул ее, что сделал больно, когда они ложились. В глазах его светилось почти счастье, и он двигался взад-вперед с силой, которой она уже от него не ожидала, с таким напором, он так хотел почувствовать себя внутри нее.

Алиса пыталась подавить отвращение, пронзившее ее, когда муж после всего лег рядом с ней и липкий член коснулся ее бедра.

Свен сидел на стуле в комнате Юнаса. Анита уже несколько часов как уснула в соседней комнате, а сын глубоко дышал в кроватке перед ним, — беззаботный детский сон. С тех пор как Свен расплакался на глазах у семьи, они несколько раз говорили с сыном о заключенном, которого Свен сопровождал, когда его выдворяли из страны и который теперь должен был умереть. Юнас живо интересовался часто появлявшимися в газетах и на телевидении новостями по этому делу. В школьных сочинениях на уроках шведского он писал о людях, которых ожидает смертная казнь, а на уроках рисования изображал людей в черных колпаках на лице, лежащих перед палачами — каталог самых причудливых способов казни, выполненный восьмилетним мальчиком.