И он справился с этим при помощи пары кусков пластиковой пленки.

Накануне вечером он вырезал тонкие прозрачные кусочки точно по размеру электродов. Оказалось, это проще простого — прикрепить их к внутренней стороне электродов и таким образом создать невидимую преграду и обмануть измерительный прибор, так что когда они касались обнаженного тела, то не воспринимали удары сердца Джона.

Маркусвилл только что проснулся, когда Вернон под падающим снегом шел по маленьким улочкам, он видел семьи, собравшиеся за кухонным столом, свечи, все еще стоящие на окнах, хотя Рождество уже давным-давно миновало. Было время завтрака, дети торопливо ели свои хлопья, а их родители носились вокруг, пытаясь одеть их и одеться сами. Поглядывая на эти маленькие домики с маленькими газонами, он на миг, всего лишь на миг, ощутил себя изгоем, он не часть целого, у него нет семьи за тюремными стенами, о которой заботишься, вместе с которой живешь.

Джон умер там, на полу камеры. Те, кто ни о чем не подозревал, ничего другого и не увидели. Они объявили его умершим. Гринвуд громко произнес: «Джон Мейер Фрай умер в 9.30 в исправительной тюрьме Южного Огайо в Маркусвилле, а Биркоф стояла рядом, медленно кивала и старалась изобразить беспомощность и разочарование, как они и договаривались заранее.

В их распоряжении было восемь минут.

Протяни они дольше, сердце Джона сильно бы пострадало.

В своем отчете они потом объяснили, что неприятный инцидент вызвал большое волнение среди заключенных и что они не хотели осложнять дело, опасаясь, что подобное событие может подтолкнуть других приговоренных к бесчинствам: всегда трудно предугадать реакцию тех, кто стал свидетелем внезапной смерти, особенно в тюрьме, среди осужденных, которые и сами ждут смерти.

Поэтому они поспешили убрать тело прочь из восьмой камеры — подальше от заключенных восточного блока.

Каждые две минуты, пока они шли по тюремным коридорам, Биркоф склонялась над носилками, приближая свой рот ко рту Джона, и, когда была уверена, что никто не видит, делала ему искусственное дыхание — так она украдкой вентилировала его легкие, которые были по-прежнему совершенно парализованы.

Когда потом они оставили его в холодильной комнате морга, всем стало не по себе.

Но у них не было выбора. Джону пришлось лежать там, в том ледяном помещении, Гринвуд и Биркоф объяснили, что должны поскорее снизить уровень метаболизма, чтобы организм потреблял меньше кислорода.

Вернон долго, сколько мог, простоял в дверях холодильной комнаты.

Сколько лет прошло с тех пор, как он побывал там в первый раз! Он подсчитал — больше двух десятков, но ни разу с тех пор, как он стал брать бюллетень, чтобы не присутствовать при казнях. Каждый умерший, которого Вернон знал, охранял и заботился в отделении, попадал в конце концов сюда, — пустая оболочка, он всегда считал, что нужна еще одна комната — для душ, отлетевших от тел.

Он стоял и смотрел на недвижное тело, которое то приходило в сознание, то погружалось в забытье, на тело, которое не могло пошевелиться и не понимало, что, собственно, происходит. Ужас, тот чертов ужас, который все трое легко могли себе представить, должен был охватить Джона, как только они закроют дверь: проснуться одному-одинешеньку в холодильной комнате, не знать, жив ты или мертв, медленно, по чуть-чуть, вспоминать фрагменты произошедшего и все же не понимать, что к чему.

Вернон остановился и обстучал о бордюрный камень снег с ботинок, немного подождал, потом пошел дальше — оставались последние шаги.

Мерн-Риф-драйв выглядела так же, как все прочие улицы в Маркусвилле.

Хоть эта улица и была совсем рядом, но Вернон редко там останавливался, приучил себя проходить мимо, хоть и заглядывая в их дом, сам-то он жил на другом конце городка, а тут дома были подороже, побольше, здесь было место для тех, кто рангом повыше.

Дом Финниганов был в самом конце улицы, с левой стороны. Вернон знал Эдварда Финнигана всю свою жизнь, они были почти ровесники, в одно и то же время ходили в школу, но друг с дружкой не знались, и делить им было нечего, кроме времени, в которое жили, да любви к женщине, жившей в том же городке в Южном Огайо.

Вернон старался пореже сюда захаживать, ему нестерпимо было видеть ее в доме, который принадлежал другому.

Открывая калитку в высоком заборе, он попытался вспомнить. Два раза. Он прожил в этом городке пятьдесят лет и лишь дважды бывал в этом доме. Первый раз — когда Эдвард получил пост в администрации губернатора Колумбуса и пожелал пригласить всех, кого посчитал «значительными персонами», на коктейль. Вернон, начальник охраны в Маркусвилле, тоже заслуживал приглашения, Финниган посчитал его пост «значительным». Вернон был непривычен к таким празднествам, дышавшим пустотой, но все же заставил себя пойти туда, поздравил с назначением, выпил несколько приторных коктейлей и при первой же возможности незаметно улизнул. Второй раз — когда Элизабет нашли мертвой, на следующий день он пришел к ним выразить свои соболезнования. Она выросла у него на глазах, это была красивая, веселая, общительная девочка, и он разделял их скорбь.

Белый снег повалил еще сильнее. Он постучал в дверь.

Открыла Алиса.

— Вернон? Входи.

Она была необыкновенная женщина, Алиса. Молчаливая, прячущаяся в тени своего влиятельного мужа, но, когда Вернон время от времени встречал ее в магазине или на почте, с ней всегда было легко разговаривать. Она тогда вдруг расцветала, становилась такой, как прежде, могла улыбнуться, даже засмеяться, чего никогда не случалось, если рядом с ней был муж.

Эдвард Финниган не просто был дурным человеком, он был плохим мужем.

И вот теперь они глядели друг на друга, Алиса казалась усталой, но смотрела приветливо. У Вернона мелькнула было мысль: а не жалеет ли она порой, что в свое время ошиблась с выбором, не думает ли о том, как все могло обернуться, реши она иначе.

— Раздевайся. Я заварю чай.

— Я ненадолго. Извини за ранний звонок, но я знаю, что вы захотите услышать это, вы оба.

— Ну, по чашечке-то мы выпить успеем. Входи и садись.

Вернон оглядел большой холл и комнаты. Все так, как он помнил. Обои, мебель, толстые ковры на полу, Финниганы почти ничего тут не поменяли. Последний раз он был здесь восемнадцать лет назад. Ее нашли на полу, Вернон невольно посмотрел в ту комнату, словно ожидал, что она все еще лежит там. Их скорбь все такая же, возможно, даже стала больше, во всяком случае, он ощутил ее, едва войдя, она била в глаза.

Он остановился на пороге кухни.

— А Эдвард дома?

— В подвале. Ты, может, помнишь, что он любит пострелять.

— Он показывал свой тир, когда я был здесь первый раз.

— Это вошло у него в привычку.

В кухне пахло корицей и пирогом, кажется яблочным, в окошке плиты Вернон разглядел фарфоровую форму для выпечки.

— Я его позову. Заодно еще разок полюбуюсь.

Он улыбнулся ей, она улыбнулась в ответ, нетрудно было догадаться, что ей противно заглядывать в подвал, где устроен тир.

Вернон открыл дверь в подвал, почувствовал легкий запах сырости в застоявшемся воздухе — пора бы проветрить. Коридор был почти двадцати метров длиной и достаточно широкий, чтобы можно было пройти вдоль стены в то время, пока другой человек стреляет. В дальнем конце — мишень, пять отверстий почти у самого центра. Финнигану осталось выпустить еще пять пуль, он стоял не шевелясь и всякий раз, прицеливаясь, делал глубокий вдох. Вернон следил: совсем неплохо — десять пуль почти одна в одну.

Финниган заметил гостя и знаком попросил его подождать, потом нажал красную кнопку, располагавшуюся на уровне плеча на светлой бетонной стене. Мишень с тихим скрипом подъехала по проволоке. Он взял ее в руки, рассмотрел, подсчитал.

Вернон следил за его довольным лицом.

— Ты хорошо стреляешь.

— Особенно по утрам. Если сосредоточусь как следует. Если я спущусь сюда сразу после очередной бесконечной ночи, представлю себе лицо Фрая и буду думать о нем, делая каждый выстрел.