— Строгая изоляция.
Сундквист пожал плечами:
— Я понимаю, что ты имеешь в виду. Но я не удивлен.
Она не выдержала и сняла записку.
— А вот я — нет. Мне непонятно. Почему Огестам предписал Шварцу полную изоляцию? Шварц в своем нынешнем положении никак не может повлиять на следствие. Почему же он не имеет права встретиться со своей женой и сыном?
— Я слышу, что ты говоришь. И согласен с тобой. Но повторяю: я не удивлен.
Хермансон повесила записку назад, та смялась, и скотч отказывался приклеиваться снова.
— Я ведь в принципе пообещала ему. Во время допроса.
— Ладно, попробуй. Если это на пользу расследованию, думаю, Огестам может и дать поблажку. Дело-то только в этом. В стратегии расследования. И ни в чем другом. Огестам и сам никогда не верил, что полная изоляция играет хоть какую-то роль. Ему, как и нам, известно, что Шварц ничего особенного не выкинет, даже если бы захотел. Но, ужесточив ему режим, он рассчитывал заставить его заговорить. Они часто так поступают, прокуроры эти. Оказывают давление, чтобы сдвинуть с места допрос и ускорить признание. Никто никогда тебе в этом не сознается, но мне-то известно, что это так.
Хермансон остановилась у запертой двери. Она не знала, кем был на самом деле тот, кто сидел внутри. Его посадили за нанесение тяжких телесных повреждений, и он фактически все признал. И вот теперь ему запретили читать газеты, слушать радио, смотреть телевизор, писать и получать письма, встречаться с кем-либо, кроме своего адвоката, тюремного священника, охранников и еще парочки полицейских вроде нее самой — тех, кто занимается расследованием. Она была убеждена, что это лишние строгости.
К ним подошел один из тюремных охранников. Он заглянул в глазок, остался доволен тем, что увидел, и открыл дверь.
Джон Шварц, он же Джон Мейер Фрай, был бледен.
Он сидел на полу и смотрел на них пустыми глазами.
— Джон.
Он не ответил.
— Мы бы хотели с вами немного поговорить, Джон.
Хермансон вошла в камеру и приблизилась к нему, положила руку ему на плечо.
— Мы подождем, пока вы наденете тапки и соберетесь.
Он продолжал сидеть, только пожал плечами:
— Зачем?
— У нас есть несколько новых вопросов, которые мы хотели бы вам задать.
— Сейчас?
— Сейчас.
Они вышли из камеры и оставили дверь открытой. Они ждали, он не спешил, но все же вышел. По пути в комнату для допросов, где уже сидели Гренс и Огестам, Джон еле ноги волочил.
Он остановился на пороге, огляделся, словно пересчитал их и решил, что четверо — это многовато.
— Заходите, пожалуйста, Джон. Он замер в нерешительности.
— Ну же, Джон. Входите и садитесь.
Эверт Гренс был раздражен и не пытался этого скрыть.
— Это неформальный допрос, поэтому мы не будем говорить об умышленном причинении вреда здоровью пассажиру финского парома.
Джон опустился на единственный свободный стул в этой комнате с голыми стенами. Остальные уселись напротив него: трое полицейских и прокурор, они следили за выражением его лица, его реакцией.
— Но ты жил под чужим именем. И мы хотели бы разобраться в этом. Подковаться, прежде чем двигаться дальше. Нам хотелось бы получить от тебя… скажем так, некоторые разъяснения. Хочешь, чтобы мы разговаривали в присутствии адвоката?
Одно-единственное зарешеченное окно на противоположной стене. Больше ничего.
— Нет.
— Адвокат не нужен?
Джон покачал головой:
— Сколько раз я должен повторять — нет?
— Ладно.
Гренс посмотрел на худого мужчину в одежде не по росту. Короткая пауза, затем он продолжил:
— Для начала совсем простой вопрос? Тебе известно, Джон, что ты умер?
В комнате было так же тихо, как до того, как они все туда вошли. Джон не двигаясь сидел на стуле. Эверт Гренс довольно ухмылялся. Огестам не сводил глаз с самодовольного комиссара уголовной полиции. Хермансон чувствовала, как недовольство все возрастает, заполняя каждый уголок вокруг них и Свена Сундквиста, который уставился в пол, чтобы не видеть, как человек, сидящий перед ним, провалится в иное время.
Передо мной стоит молодой врач.
Он говорит, что я мертв.
Он подтверждает мою смерть, говорит, что Джон Мейер Фрай умер…
…что я умер в девять часов тринадцать минут в исправительном учреждении Южного Огайо в Маркусвилле.
А я тут.
Гренс надеялся на его реакцию — какую угодно, но чтобы стало ясно: негодник смекнул, что влип не на шутку.
Ничего.
Даже бровью не повел.
— Я не умер. Вы сами видите, что я живой.
Гренс резко поднялся с места, отпихнул легкий стул, так что тот опрокинулся.
— Вчера вечером и ночью мы связались с Интерполом в Вашингтоне и с ФБР в Вашингтоне и Цинциннати. Их документы показывают — и вот это я хочу, чтобы ты выслушал, черт побери, внимательно, — что ты и Джон Мейер Фрай — одно и то же лицо.
Сидевший перед ними на стуле бледный худой мужчина вздрогнул, не сильно, но они это заметили.
Это имя, он давно его не слышал, никто не произносил его уже больше шести лет.
— Итак, Фрай, согласно тем же самым документам, умер в камере в Маркусвилле, приговоренный к смерти за capital murder — тяжкое убийство шестнадцатилетней девушки. Ты сперва ее трахал, а потом всадил в нее несколько пуль. Девушку нашли умирающей на полу в доме родителей.
Джон уже не просто дрожал, теперь его трясло, тело словно колотилось в судорогах, он прошептал:
— Я любил ее.
— Ты был таким идиотом, что сбежал, а сперма-то осталась у нее внутри.
— Мы занимались любовью. Ведь мы любили друг друга. Я бы никогда…
— Согласно данным ФБР, ты умер в камере всего за несколько месяцев до казни. Признаюсь, Фрай, я тебя даже немного уважаю.
Джон встал со стула, сел на пол, прислонившись спиной к стене, закрыл лицо руками.
— Твоего отца зовут Рубен Фрай, так?
Джон еще больше сжался, на полу было холодно, откуда-то тянуло сквозняком, но он мерз не от этого, он мерз так, как никогда в жизни.
— Несколько часов назад ФБР в Цинциннати начало его первый допрос. Конечно, он утверждает, что понятия не имеет, что ты здесь делаешь. Утверждает, что ты мертв. Что ты похоронен на кладбище в Отуэе, поселке в нескольких милях от Маркусвилла, на том же кладбище, где и твоя мать. Он сказал, что уверен в этом, потому что сам организовал и оплатил похороны. Он заявил, что не сомневается в этом, поскольку сам на них присутствовал и видел, как гроб опускали в могилу, и поскольку простился с тобой в присутствии двадцати человек.
Его голос.
Я не слышал его голос больше шести лет.
— Твой отец может сколько угодно утверждать, что ему угодно. Ты идентифицирован на сто процентов.
Я знаю, что он в этом участвовал. Но как, он не рассказывал, но я все еще помню его лицо на заднем сиденье автомобиля.
— Хочешь что-нибудь сказать по этому поводу? Он, такой законопослушный, такой уважительный с властями!
Теперь его снова вызвали на допрос в ФБР.
Из-за меня!
Ради меня.
Хермансон сидела рядом с Гренсом и слушала, постепенно поборов душащее ее недовольство. Она на службе, она полицейский, это она провела первые допросы этого человека, арестовала его на квартире по подозрению в нанесении тяжких телесных повреждений, предложила ему сигарету, кормила его обещаниями, что устроит ему свидание с семьей, и почти добилась доверия подозреваемого.
Хермансон положила руку на плечо Эверта, попросила его придержать следующий вопрос, дала понять, что хочет спросить сама.
Эверт Гренс кивнул.
— Джон.
Хермансон подошла к нему, присела, тоже оперлась о стену.
— Вот так обстоят теперь дела. Мы знаем все то, что вы только что услышали. Сейчас ничего нельзя поделать. Но вы должны помочь нам. Ради себя самого.
Она достала пачку сигарет из внутреннего кармана пиджака, потрясла, пока одна сигарета не высунулась.
