Нет, говорит, вроде он уж стар для школы.

Долго не мог правильно выговорить мое имя. Понятно. Ни у кого не уложатся во рту слова, которые слышал только один раз.

– Хочешь ты работать у меня по субботам, Сэм? Всего пару часов? Может, с двенадцати до трех.

И я увидел улыбку от уха до уха, в первый раз. А потом, как будто его улыбка распахнула двери, в мою пиццерию вошла красота – она!

Она – это женщина из бассейна. Каждый вторник я слежу за ней, как она плавает туда-сюда, туда-сюда – полчаса; не брызгается, не улыбается, не болтает с другими женщинами. Просто плавает брассом, неторопливо, как задумчивая русалка. У меня такая работа – следить за ней, ведь по вторникам и четвергам я дежурю в бассейне. Я слежу за всеми пловцами, но она – главная. Ее хорошенькая головка никогда не уходит под воду, глаза – будто она далеко-далеко. Я знаю, ей кажется, никто ее не видит, и она думает: я совсем одна. Вон, посмотрите! Разве есть у нее что-то некрасивое? Ничего! Белоснежка – белая кожа, алые губы, синие глаза.

Что она делает здесь, в моей пиццерии?

– Здравствуйте, я могу помочь?

Знаю, с лицом у меня не все в порядке – вон как она смотрит.

– Пожалуйста, мини-пиццу с грибами. Спасибо.

Впервые слышу ее голос. Она говорит, как плавает. Как будто… не хочет расплескать воздух. Тихими гребками рассекает воздух в моей пиццерии, и воздух качается вокруг меня ласковыми волнами Балтийского моря. Р-раз! В груди моей распахнулась дверь, и порыв морского ветра ворвался внутрь. Не очень приятное ощущение. Скорее даже, совсем неприятное.

– Да, очень хорошо. Пять минут.

– Прекрасно, – говорит она, и мы оба не знаем, что делать дальше.

То есть я знаю, что должен приняться за пиццу, но она стоит и смотрит на меня. Может, узнала меня? Сэм постукивает щеткой, но, кажется, далеко-далеко. Окно в лавке большое, практически во всю стену, и выходит на главную улицу. Дождь вдруг начинает барабанить в стекло со всей силы. Град, что ли? И гром гремит. Мимо окна летит полиэтиленовый пакет, за ним гонится женщина. Как в кино. Удивительно, но все так и было – в эту самую минуту Марья покинула мою душу. Раз – и все! Нет, она по-прежнему стоит у меня перед глазами, но теперь это всего-навсего женщина, которую я когда-то любил в Кракове. Как будто у моего сердца ограниченная любовная емкость, места в нем только на одну любовь. Впустив женщину из бассейна, сердце выкинуло Марью.

Женщина из бассейна – как ее зовут? – наконец поворачивается взглянуть в окно на грозу, а я поворачиваюсь, чтобы сделать ей пиццу. Самую лучшую мою пиццу.

Я гляжу на Мацека, Мацек пялится на миссис Маклеод, а миссис Маклеод глазеет в окно.

Когда она забирает свою грибную пиццу и уходит, я говорю:

– А у нее муж есть. Они на Содейл-роуд живут.

Мацек таращится на меня прям как баран на новые ворота, а ведь сам живет в Эвантоне, стало быть, прекрасно знает, где Содейл-роуд. Я уже два раза был у него дома, в фургоне то есть. От нас до него две минуты, ей-богу. В прошлый раз, когда я пришел, у него было мое любимое печенье – здорово, да? А мои предки никогда не вспомнят про мятные «Кит-Кат».

Я им про Мацека не стал рассказывать. Наперед знаю, чего они скажут. Не дурак. Заявят, что он, мол, извращенец, и не смей туда ходить. Мужик! Иностранец! Явно недоброе на уме – мальчиков к себе заманивает.

Шизики придурочные.

Ежу понятно – Мацеку вовсе не мальчики нравятся, а бабы. Так глазами и ест. А видали бы вы, как девчонки в лавке на него пялятся! Сам слышал, как одна шептала другой: «Классная задница». Ну уж он с ними и заигрывает! Тихий-тихий, а своего не упустит. Бабник, в общем. В хорошем, то есть, смысле.

Я тоже не прочь быть бабником.

Только вот чего это он на миссис Маклеод запал? Она же такая важная. И больно чистенькая, до тошноты. Не говоря уж о том, что замужняя дальше некуда. А Мацек все стоит, будто его пыльным мешком огрели.

– Она замужем за моим учителем английского, мистером Маклеодом.

– Что? Что говоришь ты? – Мацек хлопает глазами, будто только что проснулся.

– Я говорю – мистер Маклеод. Отнял у меня телефон на прошлой неделе. Гад.

– Кто?

– Ладно, проехали. Не бери в голову. – Я убираю щетку и приглаживаю волосы. У Мацека в подсобке висит зеркальце.

– Ладно, не буду брать в голову.

– Мацек, увидимся в субботу?

– Да, это хорошо, Сэм.

Нравится мне Мацек; пожалуй, сейчас он мой лучший друг. Толковый мужик и все такое. Только в автобусе, пока ехал домой, я все думал: черт, почему же Мацек втюрился в жену мистера Маклеода? У нее и титек-то нет.

Если каждый день подобен целой жизни – с рождением, зрелостью и смертью, – то в каждом жителе городка заключен весь род человеческий. Крепкая на первый взгляд семья порой вовсе не крепка, а изломанная личность на поверку оказывается цельной натурой.

Тихой безветренной ночью или на заре слышно, как дышит Эвантон. Зимой – с хрипотцой, весной – прерывисто. У города есть сердце, и биение его ни на миг не прерывается.

Помните, как в Лондоне открыли мост Тысячелетия? Через день его пришлось закрыть – он опасно раскачивался. Инженеры, получившие баснословные гонорары, не учли, что толпа людей уже через пять секунд принимается шагать в ногу, от чего мост начинает вибрировать. Тогда люди стараются приноровить свою поступь так, чтобы это исправить, и… раскачивают мост еще сильнее. То же делают и эвантонцы. Приезжие, старожилы, молодые и старые. Каждый день они отправляются в школу и на работу, потом возвращаются домой, и уже через три секунды их сердца стучат в такт. И неважно, замечают ли они друг друга. Прислушайтесь. Тук-тук! Тук-тук! Тук-тук!

Когда эвантонец влюбляется – как полюбил Мацек, как полюбит Аня, – пульс по меньшей мере на три недели становится лихорадочным. Как правило, громкое сердцебиение только на пользу городу. Хотя, увы, это скоро проходит.

Беременные повсюду, натыкаешься на них на каждом шагу. В раздевалке их сразу пятеро, с животами всех размеров. А я по-прежнему в единственном числе, несмотря на мой график благоприятных для зачатия дней. Месячные необычайно скудные, но тем не менее регулярные. Никогда еще я не занималась сексом так часто. Нет, я не жалуюсь. Я вообще по характеру не нытик – я ответственно отношусь к собственной жизни.

Секс с целью зачать ребенка – это совсем другое. Это импонирует моей практичности. Теперь все совершается не даром. Сегодня первый из удобных для зачатия дней. На этой неделе я должна забеременеть.

А сейчас я плаваю, стараюсь поймать тот бездумный, завораживающий ритм, который всегда успокаивает меня. И не могу. Музыка не дает. Плыву потолковать со спасателем. Знакомое лицо. Где-то я его уже видела. Но не на скамейке спасателя, где-то еще. Ему явно не дает покоя моя грудь – хочется посмотреть, а не видно. Глаза его скользят по моим выступающим из воды плечам, шее, и что-то неуловимое читается в этом рассеянном взгляде. Чувствую, как этот спасатель глазел бы на меня, имей он такую возможность. Купальник у меня более чем скромный – цельный, черный, – но я кожей, словно на мне вообще нет никакого купальника, ощущаю его пристальный взгляд, пусть он и не смотрит на меня.

– Нельзя ли иногда включать классическую музыку? Или, скажем, оперу? – спрашиваю я. – Хотя бы эпизодически. Вместо «Радио Один».

– Да! Я понимаю хорошо очень это, – говорит он, а я вижу: нет, не понимает. Вероятно, плоховато воспринимает английский на слух. – Музыку любите вы?

У него необыкновенно белые и ровные зубы и темные глаза. Густые брови сходятся на переносице. Словно ворон раскинул крылья над его глазами.

Латыш, наверное, или литовец, или поляк. Их что-то много развелось в наших краях. Они похожи на нас, но я нахожу их внешность экзотической. Хотя и не должна бы: поляки окружают меня с самого рождения. Папа живет здесь с 1944 года, гораздо дольше, чем прожил в Польше. В последнее время он выглядит совсем старым, – впрочем, он ведь в самом деле стар. В дедушки мне годится. По мнению Йена, я не по годам серьезна из-за того, что я единственный ребенок таких старых родителей. Серьезна и старомодна. Может быть. Не выношу рок, не люблю, когда при мне сквернословят, курят и пьют. Помню, как раздражали меня одноклассники – просто терпения на них не хватало. И насколько легче стало, когда все наконец повзрослели. Я знаю практически всех жителей Эвантона, но в гостях бывала не у многих, не на многих кухнях сидела. И меня это устраивает. Считается, что деревенская жизнь – это злые сплетни, группки, вражда. Но вот я живу в деревне, а ничего подобного не замечаю. Не хочу – и не замечаю.