— Я не сержусь, — сказала мама. — Всего не предусмотришь.

Папа снова проскользнул к Мервину.

— Все в порядке, — сказал он, — не беспокойся из-за субботы. Развлекайся. Разгладь ей курчашки. Только письменных обязательств не давай. А то как бы потом не пожалеть.

— Я, да будет вам известно, считаю, что Молли — потрясающая девушка.

— Я и сам так считаю. Ты не думай, не такой уж я старик.

— Да нет же, нет. Вы не понимаете…

Папа показал Мервину статьи, которые вырезал для него из газет и журналов. В одной рассказывалось о двух братьях, совершенно случайно нашедших друг друга после двадцати пяти лет разлуки, в другой — о смешном случае на судебном заседании. А также дал Мервину объявление о ежегодном конкурсе короткого рассказа Ассоциации молодых иудеев «Маяк».

— Хочу подкинуть тебе одну мыслишку, — сказал он. — Словом, в кино… короче, когда Хамфри Богарт [123], к примеру, закуривает «Честерфилд» или заказывает кока-колу, ты что думаешь — ему не перепадает от этих фирм? Перепадает, и еще сколько! Главная твоя трудность, как я понимаю, — нехватка денег. Так почему бы тебе в твоих книгах не делать так же? Типа того, что, скажем, у тебя кому-то надо куда-то лететь, так с какой стати ему лететь на самолете невесть какой компании? Чего бы ему не лететь на «Трансуорлд эрлайнз» [124], потому что надежнее и лучше ее нет, ну, не говоря уж о том, что он там может еще цыпочку подцепить? Или, скажем, у тебя там главный… короче, алкаш, не мог бы он заказывать исключительно «Сигрэм», потому что лучше джина не сыскать? Усек? Я мог бы написать, скажем, в «Пепси», «Сигрэм», «Честерфилд» и узнать, сколько они заплатят за такую рекламную вставку в книжке, ну а ты… короче, что ты на это скажешь?

— Я бы ни за что не вставил в свою книгу ничего подобного — вот что я скажу. Это бросило бы тень на мою репутацию. Обо мне, сами понимаете, пошли бы разговоры.

Впрочем, разговоры и так пошли. Младший братишка Молли мне рассказал, что на ужине Мервин расположил к себе родителей. Его отец, если верить братишке, сказал Мервину: он человек современный и считает, что родителям не следует жить с молодыми, во всяком случае, не всегда, однако монреальский климат просто-таки убивает его жену и в случае, если бы его зять жил, к примеру, в Калифорнии… словом, было бы совсем неплохо у него погостить… и Мервин поддержал его, сказал, что для него семейные узы — не пустое понятие.

При всем при том далеко не все разговоры были лестными для Мервина. Парни с нашей улицы невзлюбили Мервина. Какой-то чужак из Торонто того и гляди умыкнет нашу Молли — вот чего они опасались.

— Вон они пошли — Красавица и Чудовище, — говорили они, когда Молли рука об руку с Мервином проходили мимо бильярдной.

— Это ж надо: сколько лет на нее только пялились и пялились, а тут откуда ни возьмись он, этот недоделанный.

Улица открыто подтрунивала над Мервином.

— Эй ты, великий писатель! Задницу нажрал будь здоров! На сколько фраз тебе бутылки чернил хватит?

— Эй, Шекспир, подь сюда! У тебя всегда такой уродский вид был, или ты за деньги дал себя изуродовать?

Мервин, однако, уверял меня, что насмешки парней ему нипочем.

— Толпа, — сказал он, — всегда враждебна художнику. Она, как ты знаешь, многих из нас подвигла на самоубийство. Но я их насквозь вижу.

Его роман опять отвергли.

— Ну и что? — сказал Мервин. — Есть издатели и получше.

— Но ведь там, в издательстве, люди опытные, разве нет? — спросил папа. — То есть я что хочу сказать…

— А вы смотрите, смотрите сюда. Видите, на этот раз они послали мне ответ не на бланке, а написали письмо. И знаете, кто его написал? Один из величайших издателей Америки.

— Может, оно и так, — сказал папа, преодолевая неловкость, — но от твоей книги он отказался.

— Он в восторге от моей энергии и увлеченности, так или не так?

Мервин отправил роман в очередное издательство, но у окна больше не стоял — Молли не сторожил. Он сильно переменился. И не в том дело, что его еще пуще закидало прыщами, — закидать-то закидало, что да, то да, но это скорее всего потому, что он опять стал есть чуть ли не одни углеводы, — а в том, что ему вдруг стала безразлична судьба его романа. Я произвел на свет дитя, говорил он, отпустил его на все четыре стороны, а теперь — будь что будет. Играло роль и еще одно обстоятельство: Мервин вновь, как он выразился, зачал (оно и видно, сказал мне один из завсегдатаев Танского): иными словами, Мервин приступил к работе над новым романом. Мама считала, что это хороший знак, и чего только ни делала, чтобы подбодрить Мервина. И хотя она чуть ли не через день меняла ему белье, она не роптала. Да что говорить, она даже делала вид, что у нас так заведено. Тем не менее Мервин был всегда не в духе и отлынивал от литературных разговоров, которые прежде так радовали маму. Теперь он что ни вечер встречался с Молли и, случалось, возвращался домой лишь в четыре-пять утра.

И вот что любопытно — теперь Мервина дожидался папа: допоздна не ложился спать, а то и поднимался с постели и присоединялся к нему на кухне. Варил кофе, приносил в кухню заветную бутылочку абрикосового бренди. Меня нередко будили раскаты смеха. Папа рассказывал Мервину про свое детство, про жизнь в отцовском доме, про то, как туго ему пришлось потом. Рассказывал, что его теща была семь лет прикована к постели, и с гордостью, сквозившей в каждом слове, гордостью, которая маму удивила бы и, как знать, может быть, и польстила бы ей, рассказывал, что мама ходила за старушкой лучше, чем любая сестра с кучей дипломов.

— Посмотреть на нее сейчас, — говорил папа, — это же день и ночь. До того, как с тещей случился удар, она не была такой брюзгой. Что ж, жизнь есть жизнь.

Папа рассказывал Мервину, как познакомился с мамой и как она писала ему письма со стихами Шелли, Китса и Байрона, а ведь он жил всего за две улицы от нее. В другой раз я слышал, как папа сказал:

— В молодости, знаешь ли, я, бывало, и вовсе не ложился. От полноты чувств. Так во мне все бурлило. И чем переводить время на сон, уходил из дому, бродил по улицам. Думал: а вдруг просплю что-то важное. Ну не бред ли?

Мервин что-то бормотал в ответ. Чувствовалось, что он устал, замкнулся в себе. Но папу это не останавливало. Я слышал, как он ласково говорит с Мервином, его непривычный для меня смех, и меня пронзала зависть, для которой имелись основания. Папа никогда так не разговаривал ни со мной, ни с сестрой. Он открылся для меня с совершенно неожиданной стороны, и я до того был этим ошарашен, что вскоре перестал ревновать его к Мервину.

Как-то вечером я услышал, как Мервин говорит папе:

— Не исключено, что мой роман никуда не годится. Возможно, мне необходимо было написать его, чтобы от многого освободиться.

— Как это понимать — «никуда не годится»? Я раструбил, что ты великий писатель.

— Это я под воздействием бренди сказанул. — Мервин дал задний ход. — Я вас дразнил.

При всем при том кое-какие трудности Мервин испытывал. Братишка Молли передал мне, что мистер Розен объявил: он готов уйти на покой. «Хотя обременять собой я бы никого не хотел», — сказал он. Молли же стала скупать все киношные журналы, какие только имелись у Танского: «Надо быть в курсе, — сказала она Гитл, — ведь мне придется встречаться с кинозвездами, и я не хочу попасть впросак и оконфузить Мервина».

У Мервина меж тем пропал аппетит: он нередко выбегал из-за стола, зажимая рот рукой, — мчался в ванную. И тут только я узнал, что мама давно уже купила клеенку и подкладывает ее Мервину под простыню. Если Мервину доводилось проходить мимо заведения Танского, он теперь не заглядывал туда поболтать. А опускал голову и спешил проскочить мимо. Как-то раз его остановил Сегал.

— В чем дело? — спросил он. — Загордился — мы теперь тебе не компания?

Завсегдатаи Танского начали поддевать отца.