Однако, чуть повзрослев, мы больше всего любили следить за тем, как Молли идет по улице.

Чуть не вся улица замирала, когда Молли в пять минут седьмого заворачивала за угол, возвращаясь домой из магазина «У Сьюзи. Элегантные наряды», где она печатала письма и накладные, а порой и демонстрировала платья пригородным покупателям. Парни в «Бильярдной академии Лорье», не выпуская из рук киев, прилипали к окнам.

— А вот и она. Минута в минуту.

— Эй, Молли, красавица ты наша! Как насчет того, чтобы поужинать со мной?

Каблуки высоченные, ножки изящные, стройные бедра так и ходят. Левша испускает стон.

— Поглядел бы ты на нее вчера.

— А что?

— Вчера дул ветер. И видна была комбинашка с такусенькими оборочками.

Скосив глаза, высунув язык, зажав кий между ног, Джерри делает вид, будто спускает.

— Слышь, — говорит Морти, — вам, небось, невдомек, почему солдатам в сигареты добавляют селитру?

А она плывет себе по улице, и за ней струится аромат ландыша.

— Слыхал о такой штуке — шпанская мушка называется? Сам я в нее не очень-то верю, но Лу божится, что…

— Иди-ка ты домой, дави свои прыщи. Тебя разыгрывают.

Пересекает улицу, направляется к Мейерсону.

— Крошка, поберегись! Как бы потом пожалеть не пришлось!

Машины притормаживают, опускают окна.

— Киска, иди к нам. Славная киска.

— А ну вынь руки из кармана, поганец! — говорит Мейерсон.

— Ладно, ладно.

Мимо «Отборных фруктов».

— Чем ананас не граната?

— Слаб о метнуть?

Молли останавливается… оглядывается… наклоняется. Поправляет шов на чулке.

— Знаешь, Берни, я год жизни отдал бы… ну год не год, а…

— Не ты один.

Цок-цок, цок-цок, бедра раскачиваются.

Мирна вскидывает бровь.

— Не постыдись я так обтянуться…

— Это уже называется не предлагаться, а навязываться, — говорит Гитл.

— …и у меня от парней отбоя не было бы.

На стоянке такси «Трайангл» Макс Кравиц вертит кепку туда-сюда.

— Перископ поднять! — командует он и поднимает руку, как бы наставляя воображаемый перископ.

— Долгота — ноль, — говорит Корбер, — широта — 95-72-95. Орудия наизготове.

— Азой [58]! Бьет наповал. Торпеды, к бою готовсь!

— Готовь торпеды, ребята!

— Торпеды готовь, ребята!

— Торпеды готовь! — подхватывает один шофер за другим: они ждут клиентов, выстроились в очередь. Купер — он последний в очереди — кричит:

— Если хотите знать, все перископы подняты, все торпеды…

— Огонь!

Тишина.

— Ну?

— Она идет сюда.

— Хайль Гитлер!

Заходит к Тайскому, покупает пакетик сен-сена, десять фломастеров, последний выпуск кино-журнала. Такифман поправляет галстук, Сегал шарит пятнистой рукой по ширинке: проверяет — застегнута ли.

— На месте отца я бы ее разложил и хорошенько отшлепал, чтоб неповадно было ходить по улицам в таком виде.

— И я тоже, — облизываясь, вторит ему Сегал.

Улица Св. Урбана — такое было у нас ощущение — непогрешима. Среди нас числились ученые первого ранга — в своей области, талантливые художники, студенты-медики, — словом, куда ни глянь, достойные, богобоязненные люди. Конечно, мы несколько конфузились, когда миссис Боксер, мишугене [59], слонялась по улицам в одной рубашке и распевала «Иисус любит меня». Наши домовладельцы, в общем и целом, были поганцы. На нашей улице начали кое-где селиться поляки, болгары и прочая шушера. Когда приятный молодой человек, проводивший социологический опрос, спросил Гинзбурга: не следовало бы Канаде обзавестись своим флагом, не стоило бы Гинзбургу заявлять: «Вы там как хотите, а у нассвой флаг есть». Во всяком случае, не по радио. Сын Шугармана Стэнли — что было, то было — отсидел полгода в тюрьме за скупку краденого, зато, пока сидел, наотрез отказывался есть некошерную пищу. Отрицать не приходится, и у нас, на улице Св. Урбана, были свои недостатки, но ничего существенного, такого, за что можно осудить.

Но в один черный — будь он проклят! — день о нашей улице написал «Тайм». Мы уже несколько лет кряду выбирали коммунистов — представлять нас как в Оттаве, так и в законодательном органе нашей провинции. Нашего члена парламента арестовали. Он выдал секреты производства атомной бомбы. «Тайм», наводя о нем справки, докопался до его истоков и описал улицу Св. Урбана, нашу улицу, как самое гиблое место Монреаля. Выволок на свет Божий старые избирательные скандалы, забастовки, углубился в жилищный вопрос и заключил, что на такой почве и произрастает коммунизм.

Оскорбительный номер «Тайма» передавали из рук в руки.

— Что такое «мерзость запустения»?

— Шмуц [60].

— Это что ж, значит, мы — грязные? Да у меня дома можно кушать с пола!

— Мы не бедные. Я могу пойти в какую хочешь кулинарию и купить все, что угодно.

— У нас в доме всегда есть что подать на шабос [61]. Показать тебе, сколько я плачу мяснику, — не поверишь.

— Бог знает, что они там понаписали в этой статейке. Они нас оскорбили, вот что.

— Вернее сказать, оклеветали. Надо нанять Любина, чтобы он вел это дело.

— Серость ты. Грошовый ходатай для такого дела не годится. Тут требуется один из ихних, большой человек.

— Ну а Розенберг годится? Он — королевский адвокат [62]. Он из ихних, большой человек.

— Так-то оно так, только всем известно, как он получил это звание. Нет, тут требуется гой.

Такифман долго размышлял над статьей, жевал губами и в конце концов изрек:

— Еврей бедным не бывает.

— Опять ты за свое, Такифман. Говори не говори, тебя не переубедить. Не спорю, у нас есть Тора. А ты попробуй, предложи Канадскому банку дать деньги под залог Торы.

— И тебе не стыдно? — ужасается Такифман.

— Слушай сюда, «Тайм» пишет о текущих событиях. В Торе речь идет о древней истории. «Тайм» обсуждает экономику.

— Ну как можно смеяться над Торой?

— Но над тобой-то, Такифман, можно.

— Еврей бедным не бывает, — стоял на своем Такифман. — Разориться? Да, разориться ему случается. Попасть в переплет? И такое бывает. Оказаться в чужой стране? Сплошь и рядом. Но бедным он не бывает.

Танский швырнул тряпку на прилавок.

— Мы такие же, как все! — вопит Танский.

— Какого черта!

— А теперь слушай, слушай сюда, я не согласен с главным раввином Такифманом, и все равно…

— Знаешь что, Танский? Засунь это себе туда, где мартышка пальцем ковыряет.

Шугарман дочитал статью.

— И чего вы так раскипятились? — спросил он. — Вы что, не видели, сколько рекламы в этом журнале?

Все повернулись к нему.

— Мой сын говорит — уж кто-кто, а он знает, — что в этих журналах заправляют крупные рекламодатели. Что рекламодатель скажет, то они и напишут.

— По-твоему выходит, это рекламодатели пишут, что мы бедные и грязные?

— Спроси чего полегче.

— И все-таки скажи, зачем им это нужно, раз ты такой умный.

— Зачем? Я что, сказал — я все знаю? Я только и сказал: мой сын говорит, что рекламодатели…

— Евреи и художники бедными не бывают, — стоял на своем Такифман. — Не может такого быть.

— Мы такие же, как все! — срывался на крик Танский. — Идиоты!

— Еврей бедным не бывает. Быть такого не может.

Доктор Кацман обнаружил, что у нее началась гангрена, в один из своих дежурных ежемесячных визитов.

— Ей и месяца не прожить, — сказал он.

То же самое он сказал и в следующем месяце, и в следующем за ним, и так далее. И теперь она умирала в комнате за кухней.

— Милосердный Б-г, — говорила мама. — Чем она только держится и зачем?