Но все сроки прошли, и, обескураженные, мы какое-то время чурались девчонок. Вместо того чтобы ходить на свидания, мы по субботам стали резаться в очко.

— Подумать только, какие деньжищи я ухлопал на Гитл.

— Ну и зря. Что до меня, я лучше потрачу деньги на друга, настоящего друга, — говорил Дудди, сгребая очередной выигрыш, — чем потрачу их на девчонку.

— Раскатывают с незнакомыми парнями. Да они, шлюхи этакие, соображают, что о них будут говорить? И знаешь, чем они там занимаются? Встанут в каком-нибудь сельском проулке и…

— Встать-то они встанут, надо еще, чтобы у него встало.

— Мне жаль Либби, такая, в сущности, славная девчушка, и ведь как пить дать залетит. Понял, о чем я?

Дудди рассказал нам, что японки доводят себя до кондиции, раскачиваясь в гамаке. Никто ему не поверил.

— У меня книжка есть, где про это написано, — не сдавался Дудди. — Кто хочет, могу дать почитать — возьму недорого.

— А кто из вас знает, — сказал Стэн, — почему еврейские девчонки носят раздельные купальники?

Никто не знал.

— Потому что молоко и мясо полагается хранить отдельно.

— Смеху полные штаны, — сказал Дудди. — Теперь сдавай.

— А вот я расскажу кое-что из жизни, — сказал Арти. — Монахи с дамочками никогда дела не имеют. Ни-ни, доживи они хоть до ста лет…

— Так они же католики, ты, обормот.

Наскучив покером, мы стали субботними вечерами шататься по улице Св. Екатерины — гранили залитые огнями тротуары, останавлились тут — купить сосиску в тесте, там — поиграть на автоматическом бильярде, ни на минуту не забывая о нашей главной цели — кадрить проходящих мимо девчонок. Раз-другой мы наведались в «Палэ д’ор» — посмотреть, не удастся ли кого подцепить.

— Делай что хочешь, — наставлял нас Дудди, — но своим именем никогда не называйся.

Впрочем, чуть не все девчонки нас отшивали:

— Вот с твоим старшим братом, сынок, я бы познакомилась.

В результате нам пришлось перекочевать в Белмонт-парк в надежде подыскать там девчонок помоложе и подоступней. Мы отплясывали под музыку «Марка Кенни и Молодцов с Запада» [116]и веселились — какое-никакое, а все утешение — в комнате ужасов и на чертовом колесе. Пристрастились играть на бильярде.

— Я что — даю тебе образование, чтобы ты с утра до вечера торчал в бильярдных? — говорил папа.

И тут я влюбился.

Зельда, золотоволосая очаровашка с длинными темными ресницами, жила на Утремон-стрит. Перед нашим первым свиданием я проштудировал в «Искусстве целоваться» раздел под названием «Как целовать девушек с ртами разной величины».

Я повел Зельду на танцы в Ассоциацию иудейской молодежи, после чего на пороге ее дома предпринял попытку поцеловать ее крупный, полный рот.

— Я считала тебя серьезным мальчиком, — сказала Зельда, чопорно отстранясь от меня.

Так что Дудди пришлось снова подыскивать мне девчонку. Если не у одной, так у другой его подружки — а их у него было великое множество — всегда находилась родственница в очках с толстыми стеклами — «Да ты что, на самом деле она заводная девчонка» — или младшая сестренка — «В туфлях на высоких каблуках ей, правда-правда, можно дать все шестнадцать».

Унылым субботним деньком в августе к нам, спасаясь от дождя, зашел Мервин Капланский — справиться, не сдадим ли мы ему комнату.

— Двенадцать долларов в неделю, — сказал папа. — Плата вперед.

Мервин выложил на стол сорок восемь долларов. Папа оторопел и попятился.

— К чему такая спешка? Оглядитесь сначала. Вдруг вам и не понравится.

— Вы верите в токи?

Свет в доме не горел.

— Мы не скупимся, — сказал папа. — Просто мы — ортодоксальные евреи. А сегодня — суббота.

— Я не о том. Верите ли вы, что между людьми пробегают токи?

— Вы это о чем? A-а, умничаете.

— А я верю. И едва я переступил ваш порог, как почувствовал: меня к вам притягивает. Привет, малыш. — На губах Мервина играла беззаботная улыбка, но его рука, ерошившая мои волосы, подрагивала. — Уверен, мне у вас понравится.

Папа смотрел, как Мервин сел на кровать, попрыгал, пробуя, хорошо ли пружинит матрас, — он был настолько ошарашен, что не решался одернуть его.

— Иди скажи маме, чтобы сию же минуту шла сюда, — распорядился папа.

На мое счастье — мне не хотелось ничего упустить, — мама сама вошла в комнату.

— Давайте познакомимся, я — ваш новый постоялец. — Мервин вскочил.

— Не гоните лошадей. — Папа сунул пальцы за подтяжки. — Чем зарабатываете на жизнь? — спросил он.

— Я — писатель.

— В какой фирме служите?

— Ни в какой. Я ни у кого не служу. Я художник, творческая личность.

Папа заметил, что мама как завороженная смотрит на Мервина, и оттого, заранее смиряясь с неизбежностью еще одного поражения, сказал:

— А у вас с собой есть… ну какие-то вещи?

— Когда Оскар Уайльд приехал в Соединенные Штаты, его спросили, какие ценности он может предъявить. Он ответил: «Ничего, кроме моей гениальности».

Папа скривился.

— Я оставил вещи на вокзале. — Мервин с трудом сглотнул. — Можно их принести?

— Приносите.

Спустя час-другой Мервин вернулся — при нем был сундук, несколько чемоданов и куча всевозможных штукенций: среди них обточенный морем кусок дерева, винная бутылка, переделанная в подставку для лампы, коллекция голышей, копия роденовского «Мыслителя» сантиметров в тридцать высотой, плакат, изображающий бой быков, портрет Джорджа Бернарда Шоу работы Карша [118], бесчисленные записные книжки, шариковая ручка с вделанным в нее фонариком, обрамленный чек на четырнадцать долларов восемьдесят пять центов от «Фэмили геральд энд уикли стар».

— Вы можете брать любую из наших книг, не стесняйтесь, — сказала мама.

— Спасибо. Впрочем, я стараюсь поменьше читать с тех пор, как стал писать. Опасаюсь подпасть под чужое влияние, сами понимаете.

Мервин был приземистый толстячок с шапкой черных кудрей, с ласковыми, влажными глазами и обаятельной улыбкой. Петли на тесноватой ему рубашке были растянуты, через них выглядывало исподнее. Последняя пуговица, как видно, отскочила. На ее месте болтались нитки. Мервину, по моим подсчетам, было не меньше двадцати трех, но выглядел он гораздо моложе.

— Из какого, вы сказали, города приехали?

— Я ничего такого не говорил.

Папа, засунув пальцы за подтяжки, раскачивался на каблуках — ждал ответа.

— Из Торонто. — В голосе Мервина сквозила горечь. — Торонто — оплота добродетели. Мой отец не последний человек в страховом деле, братья подвизаются на поприще женского конфекциона. Бегут наперегонки, чтобы ухватить побольше. Все как один.

— Вы увидите, что в этом доме материальные интересы, — сказала мама, — не на первом месте.

Мервин спал, или, по его выражению, загружал подсознание, до полудня — и так каждый день. До самого вечера он печатал на машинке, потом, вконец вымотанный, опять спал, потом далеко за полночь опять печатал на машинке. До него мне не доводилось встречать писателей, и я благоговел перед ним. Так же как и мама.