Поульсен взглянул на него с ужасом.

— И у вас хватит смелости? — спросил он.

— У меня — да. А вот у вас — нет, — ответил Эрленд.

Домой он отправился пешком, хотел подышать воздухом. За работой он всегда очень много курил. А сейчас чувствовал себя абсолютно счастливым, до самых кончиков прокуренных легких. Как же он любил свою работу, как же он любил свою жизнь! И ни за что бы не стал в ней ничего менять! Ну, вот разве что камин дома. У них был дорогой застекленный газовый камин. Но недавно он прочел о последнем писке каминной моды: голографический камин. Полная иллюзия настоящего дровяного камина, можно даже протянуть руку и не обжечься, потому что тепло исходит из рамы вокруг самого камина. Глядя на него, ни один человек на земле не почувствует разницы. И при этом никакой грязи, никакой золы и намного живее газового камина. Надо бы осторожно обсудить это с Крюмме. Голографический камин стоил каких-то безумных денег плюс еще чуть-чуть.

Он проверил мобильный — звук был отключен — три сообщения от Турюнн и одно от Крюмме, которое он прочитал первым делом. Крюмме вернется поздно, но принесет что-нибудь вкусненькое. Очень кстати, тогда Эрленд сразу же рухнет в постель, вчера они монтировали витрину до двух ночи, а сегодня продолжили в семь утра. Пиво, выпитое с Поульсеном и ассистентами, вгоняло его в сон, он уже представлял себе узор на постельном белье — белые полумесяцы на черном фоне.

Он прочитал сообщения от Турюнн со смешанным чувством зависти и беспокойства. Она наповал влюбилась в того типа, с которым познакомилась в новогоднюю ночь и в первый раз отправилась на свидание две недели назад. Эрленд забеспокоился оттого, что не знал, как она ведет себя в таких ситуациях, все казалось слишком чересчур, слишком непохоже на ту Турюнн, к которой он успел привыкнуть. Он стал ее доверенным лицом, она слала сообщения, звонила и поверяла ему все об этом Кристере, сыне дикой природы. Она теперь вообще почти не говорила о Туре. Да и про ее мать в последнее время он мало что слышал, про эту покинутую мадам с дорогой виллы. Казалось бы, надо радоваться за Турюнн. Но теперь… Вот так? Нет, он серьезно беспокоился. На этот раз она сообщила, что Кристер пришел к ней на работу, чтобы посмотреть, как она работает, чтобы знать, что ее окружает, когда они разговаривают по телефону. А во второй смске сообщалось просто-напросто: «Он — идеал. Мой».

Хотя, если отбросить беспокойство, он ей смертельно завидовал. Грубый мужик, который увозит тебя посреди январской тьмы с парковки на семи полярных лайках, везет тебя на оленьих шкурах по заснеженным просторам, освещаемым только фонариком на шапке, над тобой только звездное небо, а он угощает тебя горячим какао из термоса и булочками с корицей…

Естественно, все кончалось полным эротическим разгулом, чем же еще? На оленьих шкурах… Он бы и сам не прочь. Кажется, запах у шкур такой острый, животный. Он представил себя и Крюмме между шкурами, а над ними проплывает созвездие Возничего, и вдалеке воют волки. «Нет уж, лучше радоваться джакузи и полам с подогревом», — подумал он и ответил ей на смс: «Наслаждайся, но осторожно. Целую. Твой дядя, только что открывший одну из своих передовых витрин. Бенеттон рулит!;-)».

Что до самого чувства влюбленности, ему он не завидовал. Он с полуоборота возбуждался от вида других мужчин, но это было чисто физическое ощущение, достаточно только забежать в ближайший туалет. Одному.

Во многих гомосексуальных парах существовал карт-бланш на случайные связи с мужчинами, подцепленными где-нибудь в баре или сауне. Это не считалось изменой. Но у них с Крюмме все было не так. Никто — абсолютно — не имел права прислонятся лбом к теплому, тугому животу Крюмме, только Эрленд мог наслаждаться, прижимаясь к нему мокрой от слез щекой. Цена, которую он платил за право полного обладания, состояла, разумеется, в том, что никто посторонний не мог трогать и его собственный живот.

Он запер входную дверь, разделся, оставив вещи прямо на полу в ванной, принял душ и отправился голышом в кровать, даже не проверив автоответчик. В спальне было прохладно и хорошо. Крюмме утверждал, что там холодно, он терпеть не мог спать с открытым окном, но принял норвежские привычки Эрленда. К тому же, у них было двойное одеяло и тепло их тел. Правда, сейчас он слишком устал, чтобы скучать по теплу от тела Крюмме. Или по его храпу. Он обожал этот храп, напоминавший крики гусиной стаи, вскрикивающий, хлюпающий звук, под который ему так сладко спалось.

Он резко проснулся от того, что его схватили за руку.

— Крюмме, ты пришел? Я так устал, что сразу лег. Как хорошо, что ты вернулся, а что ты принес поесть?..

— Эрленд.

— Да?

Он приподнялся на локте, что потребовало немалых усилий. Что-то в голосе Крюмме его насторожило.

— Я…

— Крюмме, что случилось? — спросил он и зажег бра над головой.

На Крюмме было страшно смотреть, кровь сочилась из раны на подбородке, рукав пальто а-ля «Матрица» в грязи, волосы взъерошены, в глазах слезы.

— Боже мой! Крюмме, что случилось? Что…

Эрленд выпрыгнул из постели и обнял его, Крюмме зарыдал без слез, Эрленд попытался подключить хоть какой-то рассудок.

— Тебя побили? Кто…

— Меня сбила машина. Чуть не насмерть, — ответил Крюмме.

— Где? Здесь? Перед домом?

— Нет. Два часа назад, прямо перед редакцией. Полиция отвезла меня в травмопункт, но там сказали, я в полном порядке. Никакого сотрясения. А рану на подбородке зашивать не надо. Я в полном порядке, но…

Эрленд быстро взглянул на часы, он проспал много часов. Ему удалось поднять Крюмме на ноги и отвести в ванную, снять пальто и одежду и затолкать его в душ. Он зашел в душевую кабинку вместе с Крюмме, включил воду и обнял его. Крюмме плакал, что-то лепетал и дрожал всем телом. Эрленд осознал, насколько он любит этого человека, любит больше всего на свете. Маленький толстенький Крюмме, похожий на Карлсона из детской книжки.

— Я думал, я погибну. Нет… Я знал, что погибну… Лежал, уткнувшись лицом в грязную, слякотную брусчатку и видел все перевернутым — людей, машины — лежал и лежал. И тут выехала новая машина, на полной скорости, я видел приближающийся бампер и колеса. Она… успела затормозить. Заскрипели тормоза, машину занесло прямо… передо мной. А я лежал, Эрленд, посреди улицы.

— Ну-ну, мой хороший Крюмме, ты здесь, я тебя обнимаю, теперь ты здесь.

— Я знал, что погибну, и я подумал…

— Ну-ну…

— Я подумал… А что дальше? Что будет с моей жизнью?

— У тебя есть я. И ты жив.

— Я хочу, чтобы у нас с тобой были дети, Эрленд. Ребенок.

— Что?

— Я думал об этом. Давно.

Эрленд ослабил хватку и смахнул воду с волос Крюмме. Тот стоял с закрытыми глазами, опустив руки, голое тело и кожа под струящейся водой. Рана на подбородке перестала кровить, но на плечах и руках проявлялись большие синяки. О чем это он? Какой еще ребенок? Что происходит? Он все еще спит и видит кошмары?

— Ребенок, — повторил Крюмме.

— Но… от кого? — спросил Эрленд. — И зачем? У тебя есть я.

Крюмме так и стоял под водой, не открывая глаз:

— Понятия не имею, от кого, правда, не знаю. Суррогатная мать, так делают многие гомосексуальные пары, или женщина, которая, как и мы, хочет… Не знаю я! Но я хочу, чтобы у нас был ребенок, Эрленд. Наш ребенок. Я очень тебя люблю, я чуть не погиб, меня могло бы сейчас уже не быть, и я хочу, чтобы у нас был ребенок. Это касается всей нашей оставшейся жизни, Эрленд. Надо, чтобы в ней было что-то еще. Что-то большее. Что-то, что будет длиться после нас. Дальше. Новая жизнь.

— Я выключаю воду, — сказал Эрленд. — Потом мы вытремся и наденем халаты. А потом зажжем камин и немного отдохнем. У тебя шок, Крюмме.

— Да, конечно. Но я даже в какой-то степени рад… Крюмме открыл глаза, темные, напряженные. Обычно они были голубыми и радостными. Эрленд задрожал, несмотря на теплую воду. Что же происходит, что такое он слышит? Он ведь так любил свою жизнь, работу и Крюмме. Всего было в достатке, всего! Неужели это знамение? И все потому, что он всего несколько часов назад мысленно поиграл с Судьбой и не сплюнул трижды, когда подумал, как он счастлив и доволен жизнью?