Не в книге прочесть и не в песнях узнать

Об этом, — Бог с ними со всеми, —

Но смуглые руки поцеловать

Настанет мне все-таки время.

И будет минута, когда я пойму

Нестройных судеб совершенство,

И жизни «Помедли», скажу, «потому

Что имя твое — блаженство».

Нам в юности докучно постоянство,

И человек, не ведая забот,

За быстрый взгляд и легкое убранство

Любовь свою со смехом отдает.

Так на заре веселой дружбы с Музой

Неверных рифм не избегает слух,

И безрассудно мы зовем обузой

Поэзии ее бессмертный дух.

Но сердцу зрелому родной и нежный

Опять сияет образ дней живых,

И точной рифмы отзвук неизбежный

Как бы навеки замыкает стих.

Когда,

Забыв родной очаг и города,

Овеянные ветром южным,

Под покрывалом, ей уже не нужным,

Глядела на Приамовы стада

Рыжеволосая Елена,

И звонкоплещущая пена

Дробилась о смолистое весло,

И над волнами тяжело

Шел издалека гулкий рев: «Измена».

Где были мы тогда,

Где были

И я, и вы?

Увы.

Когда,

У берега Исландского вода

С угрюмым шумом билась,

И жалобная песня уносилась

От обнаженных скал туда,

Где медлила вечерняя звезда,

По глухоропщущим лесам и по льду,

Когда корабль на парусах белей,

Чем крылья корнуэльских лебедей,

Нес белокурую Изольду,

Где были мы тогда,

Где были

И я, и вы?

Увы.

Устали мы. И я хочу покоя,

Как Лермонтов, — чтоб небо голубое

Тянулось надо мной, и дрозд бы пел,

Зеленый дуб склонялся и шумел.

Пустыня-жизнь. Живут и молят Бога,

И счастья ждут, — но есть еще дорога:

Ничто, мой друг, ничто вас не спасет

От темных и тяжелых невских вод.

Уж пролетает ветер под мостами

И жадно плещет гладкими волнами,

А вам-то, друг мой, вам не все ль равно,

Зеленый дуб или речное дно?

3аходит наше солнце… Где века

Летящие, где голоса и дали?

Где декорации? Уж полиняли

Земные пастбища и облака.

И я меняюсь. Падает рука

Беспомощно, спокойны мысли стали,

Гляжу на эту жизнь, — и нет печали,

И чужд мне даже этот звук: тоска.

Но все ж я не подвластен разрушенью.

Порою мир одет прозрачной тенью,

И по ночам мне страшно иногда,

И иногда мне снится голубое

И плещущее море, и стада

У берега моей родимой Трои.

Царь Христос, побудь с нами, Царь Христос, ты нам помоги,

Не прожить нам в этом мире, одолели нас враги.

Солнце, солнце в вольном небе, как фонарь, гори и пылай,

Озари по грехам и горю путь далекий в небесный рай!

Что, Алеша, о чем ты просишь? Лучше б в городе погулял.

Пелагея Львовна сына от уныния берегла.

Тихо рос он, один, играя с собачонкою у пруда,

Или серый замок из глины с трехоконной башней лепил.

А теперь, не ребенок боле, — восемнадцатый год пошел —

Как береза у опушки, все тянулся и молчал.

Иногда за огороды уходил и там, у реки,

На широком и теплом камне, будто мертвый, в небо глядел.

Тихо стелются Божьи реки, воздух северный чист и свеж,

Тихо облако в небе тает, точно ангельская душа.

Возвращался. Пылили овцы. Уж над лесом стоит звезда.

«Что ты, рыбу ловил, что ли?» У подгнившего плетня

Пелагея Львовна сидела и, скучая, сына ждала.

«Нет, я в поле был, мама», — отвечал он и шел к себе,

И потом, сквозь щелку двери, до полуночи иногда

Было видимо мерцанье восковой дрожащей свечи.

«Что ж, молитва угодна Богу, только странно это мне,

В эти годы!» А Алеша, улыбаясь, слушал мать.

Ой, весна, ой, люди-братья, в небе серые облака,

Ой, заря над лесом, ветер — все в темнице Господней мы!

Белый город Вологда наша, на окраине тишина,

Только стройный звон колокольный, да чирикают воробьи.

Вьется речка, блестит на солнце, а за речкой лес, холмы.

За холмами мир вольный, — но Алеша не знал о нем.

Знал пустое, — что соседка продала на базаре кур,

Л уряднику на почте заказное письмо лежит.

Да и Пелагея Львовна не умнее сына была,

Не в гимназии училась — у Воздвиженской попадьи.

Всякий люд идет дорогой, — проезжают в тройках купцы,

И с котомками богомольцы, и солдаты на войну.

Из обители далекой к Троице-Сергию инок шел,

Попросил приюта в доме, отдохнуть и хлеба кусок.

В мае ночи коротки, белы, стихнет ветер, небо горит

И плывет звезда-Венера по сиящим морям.

Все о доле монастырской, о труде монах говорил,

А Алеша о мире думал и заснуть потом не мог.

Что за жизнь! Заря, сосны, золотые колокола.

Уходя, утешил инок Пелагею Львовну, сказал:

«Сын ваш чист и душой, и телом… Тщитесь, матерь, его сберечь».

А она лишь улыбнулась — «Знаю, славный мальчик он,

Неиспорченный он и скромный, — только ведь не помощник мне!»

И не знала, не угадала в материнском сердце своем,

Что врата грядущей печали ей захожий монах открыл.