На сей раз Майлз Ламберт проигнорировал замечание судьи. Его не так-то просто было сбить с намеченного курса. А тут как раз настал решающий и самый важный момент в судебном процессе. И недаром старик Грэнджер так беспокоился о шестнадцатилетнем свидетеле. Именно на основании показаний Томаса и собранных им улик стало вообще возможным привлечь его клиентку к суду. И действовал он при этом не как беззащитный и ослепленный горем мальчик. Нет, тут прослеживались решимость и последовательность вполне зрелой личности. Исход дела зависел от надежности и правдоподобности показаний Томаса, и присяжным предстояло выслушать, каким сомнениям эти показания подвергаются. Вмешательство судьи Грэнджера не остановило Майлза, не помешало ему продолжить свою работу.

— Не далее как сегодня утром вы поведали нам, что, судя по словам леди Энн, приглашение погостить в доме друга, Эдварда Болла, в понедельник вечером исходило от матери Эдварда, верно?

— Да, верно.

— Ваша матушка говорила, что Боллы вас пригласили?

— Наверное. Хотя не помню точно, что именно она тогда сказала.

— Могла ли сказать ваша матушка, что то была ее идея — отправить вас погостить у Боллов?

— Не думаю.

— Ну, хорошо. Возможно, леди Энн не говорила, кто именно был инициатором приглашения. Вы просто узнали, что миссис Болл приглашает вас остаться на ночь, так?

— Не знаю. Наверное.

— Благодарю. В ваших письменных показаниях сказано, что вы встревожились, когда миссис Болл сказала, что о вашем визите договаривалась Грета.

— Да, верно.

— Но почему это вы вдруг встревожились, а, Томас?

— Потому что это не ее дело. Она не имела права решать, куда мне ехать, к кому и когда.

— Что ж, это понятно. Но что, если именно ваша матушка попросила ее позвонить миссис Болл и договориться?

— Мама никогда бы этого не сделала.

— Почему? Ведь еще в то воскресенье, днем, у нее страшно разболелась голова, это вполне могло помешать. Или я ошибаюсь?

— Не уверен. Но возможно…

— Так почему она не могла попросить Грету об этом пустячном одолжении?

— Она бы попросила тетю Джейн, а не Грету.

— Но в воскресенье днем миссис Мартин дома не было.

— Мама бы дождалась ее возвращения. Или позвонила бы сама.

— Но почему не попросить Грету? Ведь та была рядом.

— Потому что моя мама никогда ни о чем не стала бы просить Грету.

— Почему?

— Потому что она ей не нравилась.

— Понимаю. Но с чего это вы вдруг решили, а, Томас?

— Это было видно невооруженным глазом. Она избегала общества Греты. И в Лондон никогда не ездила только из-за нее.

— Но ведь в апреле она взяла вас с собой в Лондон. Ну, когда вы признавались в любви в такси. А потом поехала еще раз, за четыре дня до своей смерти, посетить Цветочное шоу в Челси. И оба раза Грета была в Лондоне.

— Она всегда ездила на Цветочное шоу. Из-за роз. Мама очень любила розы, разводила их.

— Понимаю. Говорила ли она вам когда-нибудь, что ей не нравится Грета?

— Нет. Мне не говорила. А вот Грете сказала. После того, как Грета выпустила собаку из дома. А потом еще толкнула меня. Мама сказала ей, что она настраивает отца против нас, что она злобная ядовитая тварь, ядовитая, как змея.

— Но ведь это не все, что сказала леди Энн Грете в тот день, верно, Томас? Позже она зашла к ней в кабинет вместе с вами и извинилась за то, что наговорила в запальчивости. И ее извинения были приняты. Я прав, Томас?

— Да. Но она тогда поступила неискренне.

— Кто поступил неискренне?

— Грета. Она ненавидела маму. Нет, не так. Она хотела занять ее место. Поэтому и отправила меня ночевать к Эдварду. Видно, хотела меня спасти. Потому как я — часть того, что она хотела заполучить.

— Что ж, спасибо за то, что так полно представили нам свою версию, Томас. Но ведь это все только слова, не так ли? У вас нет ни единого вещественного доказательства, подтверждающего сказанное, или я ошибаюсь?

— Я видел, как Грета смотрела на маму. Видел, как она примеряла ее платья.

— Да, примеряла. И что с того? Ведь это вовсе не означает, что она планировала ее убить, верно?

— Знаю, что это она организовала убийство.

— Опять слова. Так, теперь объясните нам вот что. На утреннем заседании вы говорили, что решили ехать домой от Боллов, испугавшись того, что леди Энн не подходит к телефону. Миссис Болл довезла вас до дома, высадила у ворот. Как вы вошли?

— У меня были ключи. И от входной двери, и от ворот тоже.

— Сколько было времени?

— Точно не помню. Примерно половина девятого.

— Сколько времени прошло между этими вашими безуспешными звонками и появлением в доме?

— Не знаю. Минут двадцать. Ну, может, полчаса. Часов при мне не было.

— Так вы выехали сразу же после того, как позвонили и никто не ответил?

— Нет. Мы еще немного поговорили, а потом муж миссис Болл откуда-то позвонил.

— Итак, вы вернулись домой и, как уже говорили, увидели, что окно в кабинете открыто. И закрыли его. Потом поднялись наверх и открыли окно у себя в спальне. — Да.

— Потому что вечер выдался теплый?

— Да, теплый.

— И оно оставалось открытым, даже когда пошел дождь?

— Да. Не ураган же.

— И вы лежали у себя в постели, а ваша матушка спала у себя в комнате?

— Да. И когда я услышал, что к дому подъезжает машина, то выключил свет. А потом выглянул и увидел, что они идут через лужайку к дому, прямо к окну в кабинете, и один из них сильно расстроился, увидев, что все окна нижнего этажа закрыты.

— «Черт, да окна заперты. Мать их так». Примерно таким вот образом вы передали слова одного из них. — Майлз с каким-то особым нажимом произнес бранные слова.

— Да, — ответил Томас. — Он был явно рассержен.

— А вы видели человека, произносившего эти слова?

— Нет. Я сидел на постели. А они стояли внизу, под окном.

— Получается, вы не можете утверждать, что человек, произносивший эти бранные слова, стоял у окна в кабинет. Он с тем же успехом мог находиться у боковой двери или у окна в столовую.

— Ну, возможно.

— И он наверняка говорил обо всех окнах на той стороне дома, правильно?

— Во всяком случае, не о моем. Мое-то было открыто.

— Нет, я имею в виду на первом этаже.

— Да. Возможно.

— Благодарю вас. У меня нет больше вопросов о той ночи, когда свершилось убийство. Хотелось бы перейти к медальону, который вы нашли в доме своего отца в октябре прошлого года.

Майлз Ламберт взял вещдок под номером тринадцать и с минуту держал его за цепочку так, что сам золотой медальон в форме сердечка раскачивался из стороны в сторону, подобно маятнику. Присяжные смотрели, точно завороженные этим гипнотическим зрелищем.

— Вы уже рассказали нам, что ваша мама очень любила этот медальон.

— Да, любила.

— Она носила его каждый день?

— Нет, не каждый, конечно. Но очень часто.

— Однако вы почему-то ни словом не упомянули об этом медальоне полиции, до тех пор пока не нашли его. Я прав?

— Не было причин упоминать.

— Не было… Что ж, определенный смысл тут просматривается. Однако это не объясняет, почему вы в своих первых письменных показаниях ни словом не упомянули о том, как Роузи наклонился над телом вашей матушки, что-то с нее снял, какую-то золотую вещицу, и сунул в карман. Это появляется только во вторых ваших письменных показаниях, когда медальон уже был найден.

— Я был страшно расстроен. Ну, когда первый раз давал показания. Мама только что умерла и…

— Не только что, а за пять дней до этого. И первые ваши показания весьма подробны, Томас. Вы с сержантом Хернсом немало над ними потрудились. Не думаю, что вы могли упустить столь важную деталь, не вспомнить, как Роузи снимал золотое украшение с тела вашей покойной матушки.

Томас не ответил. Последние слова Майлза были подобны пощечине.

— Вы выпустили этот эпизод из первых показаний, потому что ничего подобного не было. Вот оно, единственно правильное объяснение, верно, Томас?