Мори в упор смотрит на него. Мори тонет, у него перехватывает дыхание, у него самого перед глазами начинают пульсировать белые пятна. Однако ничего не происходит. Он молчит, а Ник продолжает говорить — медленно, лениво, словно между ними ничего не произошло, словно дружбе их не пришел конец.

— …эта печальная ситуация с Джун тянется и тянется… а теперь, похоже, и Одри туда же: хочет уйти из Эксетера в конце семестра и перевестись в бостонскую школу… я сказал ей, что это самоубийство… самоубийство в академическом плане… я сказал ей, чтобы она не позволяла матери отравлять ей жизнь… отравлять наши отношения… Уйти из Эксетера — надо же придумать такое!..

Мори смотрит, моргает, сидит и молчит. Грудь слегка сдавило, но терпимо — он в состоянии дышать.

И ничего не происходит.

Ник трет глаза уже менее осторожно, с нетерпеливым видом, вздыхает, бормочет что-то насчет старости — это что же, просто наступает старость?.. Нужны очки? Но зрение у него в общем-то по-прежнему хорошее, он отлично видит, никаких ухудшений он вроде бы не замечает — разве что вот эта повышенная чувствительность к свету.

— Вечно что-нибудь, — говорит Ник, бросая взгляд на Мори. — Вечно какая-нибудь проблема.

— Да, — еле слышно произносит Мори. Но его одеревеневшие губы не хотят шевелиться.

Последнее рукопожатие — рукопожатие прощания?.. Это произойдет еще через десять минут.

Джун действительноотравляет атмосферу. Ее ничуть не «утешает» звонок старого друга — она говорит быстро, с горечью, Мори просто не узнает ее голоса: Ник сделал то, и Ник сделал это, и Мори дурак, что так старался вытащить его в Вашингтон, дать Нику пост, который был бы достаточно для него хорош, а не унизителен и не уронил бы его в глазах адвокатской фирмы, и неужели Мори думает, что Ник был ему благодарен, неужели Мори думает, что вообще Ник может быть благодарен кому-то достаточно влиятельному, способному оказать существенную услугу… неужели Мори так глуп, неужели Мори можно так легко провести… и вообще, зачем он звонит, он же звонил всего два-три месяца назад, почему вдруг такой интереск семье Ника — это потому, что Ник так заметно продвинулся вперед?

— Право же, ты можешь не беспокоиться о нас, Мори, — сказала Джун уже менее зло, но по-прежнему без всякой теплоты в голосе, — я потихоньку оправляюсь, живу вполне хорошо, мне никто из вас не нужен — даже ты, да, я знаю, ты о нас беспокоишься, и я знаю, ты человек щедрый, и я знаю, ты даже готов прилететь ко мне, но в этом нет необходимости, я знаю, ты готов сделать «все, что в твоих силах, чтобы помочь», но мне не нужна твоя помощь, я не хочу ни видеть тебя, ни говорить с тобой, ты только заставишь меня снова думать о Нике — нас же ничто не связывает, кроме Ника, так что, пожалуйста, оставь меня в покое. Мори, пожалуйста, больше меня не тревожь, мне не нужно твое сочувствие, я не хочу, чтобы ты лез мне в душу, твой образ жизни мне всегда нравился, и я пыталась жить так же, но у меня не получилось… я не такая, как ты… никто из вас никогда толком меня не знал… Ник никогда меня не знал, ему всегда было на меня наплевать… ты же знаешь, в кого он был влюблен все эти годы… ты знаешь… но я не в силах вести такую жизнь… я пыталась двенадцать лет…} — не ты… я не способна, как ты, прощать… понимаешь? Тебе все равно, что твоя жена изменяет тебе, а мне не все равно, что мой муж изменяет мне, понимаешь, так что, пожалуйста, оставь меня в покое, пожалуйста, дай мне самой оправиться!.. Никто из вас по-настоящему не знал меня…

Мори Хэллек тонет, погружается на дно.

Ком в груди и в горле давит сильнее; надо сидеть совсем неподвижно, совсем-совсем неподвижно, дышать как можно осторожнее — иначе он задохнется.

Оглушительный грохот реки. Пороги. Вдалеке. А потом вдруг так громко, так поразительно громко, что даже перестаешь и слышать этот грохот — ты в нем, ты летишь сквозь него, ошарашенный, и ликующий, и смеющийся, и ловящий ртом воздух, а холодная вода брызгами осыпает тебе лицо.

Он поднимает взгляд, и лицо у него действительномокрое. Он не без смущения вспоминает, как слезы наполнили его глаза, когда он подписывал договор на квартиру… были и другие слезы, другие неловкие моменты — лучше о них забыть… ведь Мори Хэллеку тоже нужна гордость… то, что называют «самоуважением»… ведь Мори — это не святой Мори он вовсе не щедрый отнюдь не щедрый ну как он может быть щедрым когда у него ничего нет?.. Так что разумнее всего — забыть, да и лицо у него мокрое, потому что вспотело, а не от слез.

— Ты хочешь жениться на Изабелле? — спрашивает Мори Ника.

Такого вопроса сегодня утром он не думал задавать.

Такой вопрос не следует задавать в кабинете Ника на третьем этаже здания, которое стоит уже двадцать лет, но все еще вполне «современно», хотя оно из бетона, с четкими линиями и воздушными колоннами и контрфорсами, возведенными без особой нужды, — здания, в котором размещается Комиссия по делам министерства юстиции и которое теперь, с тех пор как рядом выросло новое здание имени Эдгара Гувера, словно бы съежилось, стало менее внушительным и роскошным.

— Я знаю… мне кажется, я знаю… каковы ваши чувства друг к другу, — спокойно говорит Мори. Возможно, это благодаря своей профессии, своему призванию он может рассуждать спокойно, и логично, и даже разумно, хотя его мозг потрясен, а в груди вдруг такое стеснение, что он едва дышит. — Мне кажется, я понимаю, — говорит Мори.

И теперь уже Ник смотрит на него с неподдельной тревогой. Со страхом. Если минуту назад он способен был солгать о преступлении… совершенном импреступлении — и солгать с ужасающим спокойствием, то сейчас он вспыхивает, и начинает что-то говорить, и замолкает, и начинает снова. У него вырывается какой-то раздраженный беспомощный жест — взмах руки.

— Я не могу это обсуждать, — говорит Ник.

— Ты любишь ее, а она любит тебя, — говорит Мори, ловя слова из воздуха, однако ничем не выдавая своего горя, правда, он вынужден сидеть совсем неподвижно, крепко держась за ручки кресла. — Ты знаешь, что Изабелла несчастлива со мной, ты знаешь, что она просила у меня развода, я… я не сержусь… я пытаюсь понять… мне нужно знать…

Ник поднимается с кресла и останавливается у окна, с треском перебирая пальцами планки жалюзи. Мори вспоминает, как однажды одолжил Нику свитер, вязаный лыжный свитер, — Ник вернул его?

— Пожалуйста, не лги, Ник, — говорит Мори. Его одеревеневшие губы с трудом шевелятся, и, возможно, Ник его не услышал.

Соглашаясь жить, человек подписывает «договор о своем временном существовании», прочел однажды Мори. Ему понравилось это выражение — «договор о своем временном существовании». Ты приемлешь, что ты не бессмертен и существование твое не безгранично, и, следовательно, ты не виноват… Мори принял это условие. Мори подписал договор. Но возможно, не до концаэтому верил.

Изабелле хотелось дать имя девочке, прожившей всего два-три дня. Мори возражал. Недоразвитые клапаны в сердце, недоразвитые внутренние органы, по всей вероятности, затронут мозг. Существо, явно не предназначенное для жизни и, следовательно, для того, чтобы иметь имя.

Изабелла рыдала. Изабелла была в истерике. Затем пылко заявила: «Мы попробуем еще раз, да? Хорошо? Правда? Да? Никто меня не остановит!»

Ник что-то говорит, но грохот в ушах у Мори стоит такой, что он не все слышит.

— Да нет, мы ничего не могли с собой поделать, мы боялись причинить тебе боль… — Ник, который умеет так искусно, с таким шиком лгать, сейчас еще гуще краснеет и заикается; светлые глаза его время от времени на секунду останавливаются на Мори. — Я вовсе не собирался… мы вовсе… мы ведь не…мы действительно говорили о… да… но мы вовсе… да и дети тоже… и Джун… и…

— Ты влюблен в нее, — говорит Мори, но это не вопрос, а утверждение; он снова ничего не видит, боится при Нике лишиться чувств. Трус, лжец, думает он, имея в виду Мори Хэллека, который боится вздохнуть полной грудью.