— Ненавижу этот язык, — говорит Кирстен. — А помнишь, Оуэн, давно это было — на Биттерфелдском озере, — папочка с Ником играли в теннис, играли без конца… и Тони Ди Пьеро тоже там был — не помню только, была ли с ним какая-нибудь женщина. И Силберы тоже. Да. Силберы тоже. Эллен тогда была еще не замужем, наверное, еще училась. Ты помнишь? А Джун плакала в машине. Они уехали на день раньше. Что-то вышло не так, произошла ссора, они уехали на день раньше, и Одри тоже плакала, а я без нее скучала… Ты помнишь? Как папочка с Ником играли в теннис? А мамочка так злилась.
— Кажется, помню, — говорит Оуэн. — Но при чем тут это?.. Я больше не копаюсь в прошлом.
— А мне иной раз так одиноко. Тогда… я хочу сказать, думая о том времени… тогда… больше было людей вокруг… их можно вызывать из прошлого… можно пытаться… ты понимаешь, о чем я?., даже если они и не были счастливы, даже если они ссорились. Ты понимаешь, о чем я?
— Нет, — говорит Оуэн.
— Папочка с Ником играли в теннис. Но я не помню, кто выиграл.
— Ты знаешь, кто выиграл, — фыркнув, говорит Оуэн.
— Кто?.. О-о… он.
— Ты же знаешь.
— Мне было тогда, наверное, лет пять или шесть. Я, наверное, тогда ходила в детский сад.
— Если ты желаешь заниматься реминисценциями, — раздраженно говорит Оуэн, — переезжай-ка назад на Рёккен, 18. Она будет рада поделиться с тобой собственными интересными воспоминаниями.
— Значит, ты думаешь, папочка не знает про нас? — произносит Кирстен еле слышно.
И Оуэн благоразумно делает вид, что не расслышал.
Оуэн, красивый, нетерпеливый Оуэн с недавно появившейся бородкой — короткой, вьющейся и рыжевато-каштановой.
Оуэн с его тайнами, с его задумчиво улыбающимися глазами.
Он прилетел к ней в мае, в Эйре, — яростный, чудесный, парящий в высях Оуэн… этакий огромный ястреб с распростертыми крыльями… после того как она прождала его тридцать шесть часов… в течение которых чуть не — или, может, ей только так кажется?., нет?., да?.. — чуть не рехнулась.
«Я приехал затем, чтобы изменить обе наши жизни, — сказал он. — То есть спасти их».
И с той минуты это уже был другой Оуэн.
Которого она боготворит.
Бородка, манера держаться, новыйголос. Новая напористость в поведении. Он весит 185 фунтов; он ежедневно часами занимается физическими упражнениями; он что, тренируется?..
Кирстен спрашивает его об этом, но Оуэн, конечно, не всегда отвечает.
— Я сейчас иначе живу, — просто говорит он.
— Что это значит? — спрашивает Кирстен.
— А то и значит, что живу иначе. Поступаю иначе, следую иному распорядку дня — я не волен обсуждать его.
— А когда ты мне все расскажешь? — обиженно спрашивает Кирстен.
— Когда-нибудь.
— Я даже не знаю, где ты живешь, у меня нет даже номера твоего телефона…
— У меня есть твой —я ведь поддерживаю с тобой связь. Это главное.
— Но ты живешь в городе, да?
— Иногда — да, иногда — нет. Может, переменим тему?
— Ты что, тренируешься?.. Занимаешься какими-то физическими тренировками?.. Я хочу сказать…
— Вот ты отлично выглядишь, — говорит Оуэн, сжимая ей локоть. — Ты что, тренируешься?
— Но ты больше не хочешь со мной разговаривать, — говорит Кирстен, — я имею в виду… об определенных вещах… а мне так одиноко, я даже рада была бы вернуться домой. Я хоть могла бы разговаривать с ней…Мы терпеть не можем друг друга, мы бы рассорились, и она через неделю вышвырнула бы меня из дому, но мы бы хоть…
— Ты это серьезно? — говорит Оуэн, сжимая ей локоть. Он делает это как бы шутя, но Кирстен морщится. — Ты же это не серьезно, дружок.
— Я хочу скорее со всем покончить, — говорит Кирстен, — с ней и с Ником, с ними обоими: они отравляют для меня весь мир… Но я его больше не вижу. Я о нем больше ничего не слышу. Мы хотели застичь их вдвоем, в постели, но… но если они поженятся…
— Это тытак думала, — говорит Оуэн. — А я все время знал, что это практически нереально.
— Но они же могутпожениться!.. Через год-другой.
— Нет, они не станут вступать в брак, — говорит Оуэн.
Сердце у Кирстен начинает учащенно биться. Но она не смотрит на Оуэна.
— Ты никогда не говорил, что это практически нереально, — спокойно произносит она. — Ты ведь тоже этого хотел — чтоб было справедливо.
— Все это мелодрама, — говорит Оуэн. — А я прагматик.
— Ты стал прагматиком теперь.
— Словом, они не поженятся — так долго они не проживут, — отрезает Оуэн.
— А сколько… сколько они проживут? — еле слышно спрашивает Кирстен. — Сколько им осталось жить?
— Это, безусловно, зависит от обстоятельств, — говорит Оуэн. — Но недолго.
— Но ведь этолш, верно? — говорит Кирстен. — Я хочу сказать, мы, ты и я, мы будем теми, кто… кто это сделает… верно?
— Конечно, — говорит Оуэн, и по губам его, словно тик, пробегает легкая улыбка, — кто же еще?
Он рассказывает ей серьезным, назидательным тоном о «революционных акциях».
— Да, — шепчет она, закрывая глаза.
Литания преступлений, надругательств. Да, конечно. Она всегда это знала.
Надругательства над народом Вьетнама, хищническая эксплуатация мировых ресурсов, убийства, организованные ЦРУ, Камбоджа, и Иран, и Гватемала, и Чили, непрекращающиеся войны, непрекращающиеся революции.
Она всегда это знала.
Ей нравится голос брата, когда он звучит так спокойно, и сильно, и звонко. Ей нравится его голос, когда он начинает дрожать — от страха, от ярости?
— А мне дадут револьвер? — спрашивает она.
Теории Фанона [47]и Че Гевары. Теории Ленина, Бакунина, Кравчинского. Князь Кропоткин. «Перманентный бунт с помощью кинжала, ружья, динамита». И Робеспьер. И Арафат.
— Ведь капитализм в конечном счете — это насилие.
— Да, — шепотом произносит Кирстен.
Уругвайская группа «Тупамарос». «Черный сентябрь».
Священная война. «Красные бригады». Самопожертвование. Героизм. «Революция продвигается со скоростью голубки». Че Гевара. Майнхоф. Кирстен слушает. Глаза Кирстен наполняются слезами. Оуэн хватает ее за руку и страстно произносит:
— Мы — солдаты, хотим мы того или нет, мы — на войне, признаем мы это или нет. Мы окружены врагами.
— Когда я должна это сделать? — спрашивает Кирстен. — Они помогут мне, твои друзья? Мне дадут револьвер?
«Единая Красная Армия». «Народный фронт освобождения Палестины». «Турецкая партия освобождения народа». Да, она знает, она всегда это знала; она берет брата за руку и прижимает ее к своему разгоряченному лицу. Она не хочет смущать его своими слезами, но не в силах удержаться.
Массовые убийства восставших черных, агенты американской разведки за границей, отряды смерти из фашистов-наемников, американская валюта. Слыхала ли она когда-нибудь о такой революционной американской организации — «Голуби»: это главным образом студенты с Восточного побережья, из Нью-Йорка и Бостона, работающие в подполье, — за последние три года с пятерыми из них расправились…
— Нет, — говорит Кирстен, — впрочем, да, по-моему, я что-то читала, не знаю… это и есть твои друзья?.. Когда я могу с ними встретиться?
— Эдит и Ричард Науман были убиты в Мексике, в Масатлане, наемниками ЦРУ. Революционеры, которым не исполнилось еще и тридцати. Изучали Сартра, Маркузе, Фанона. Специалисты по Латинской Америке — Ричард Науман защитил докторскую диссертацию в Колумбийском университете. Эдит Науман бесчисленное множество раз обращалась в госдепартамент, чтобы ей, согласно Акту о свободе информации, разрешили просмотреть некоторые документы, касающиеся роли Агентства по национальной безопасности в чилийскйх событиях во время свержения Альенде. Науманы и основали «Голубей», — говорит Оуэн. — Я, конечно, очень мало о них знаю.
— Когда я познакомлюсь с твоими друзьями, когда я познакомлюсь с Ули? — спрашивает Кирстен; по лицу ее катятся слезы. — Мне так без тебя одиноко… Ты что, стыдишься меня?
