Такое впечатление, что Мори вовсе и не ждет возвращения Изабеллы и Ника. Он улыбается и держится так мило, хотя глубоко внутри у него все застыло, даже участвует в болтовне, какой занимаются люди на отдыхе, чужие друг другу люди.

— Да, я думаю, вы правы. Да, совершенно верно.

— Нет, благодарю вас… этого достаточно.

— Да. Безусловно.

— Да.

Как же просто лицедействовать в мире, в мире зримом. Улыбаешься, киваешь, что-то бормочешь в знак согласия или вежливо выражаешь несогласие, время от времени роняешь несколько слов, стараясь не заикаться, — этоуже победа.

Миссис Мартене то и дело поглядывает на дверь, ненароком подходит к окну, говорит зачем-то:

— Они, наверное, пережидают бурю. Бедняжка Изабелла! Ей никогда больше не захочется приехать к нам.

Мори не поглядывает на дверь, не стоит у окна; он сидит на плетеном диванчике рядом со словоохотливым мистером Мартенсом, который, обливаясь потом, обсуждает — «дебатирует» — достоинства Верховного суда под председательством Уоррена. У сребровласого джентльмена, живущего дальше по берегу, есть свое мнение («Девять членов Верховного суда надо отстранять от должности»); у живой кудрявой дамы неопределенного возраста, которую представили Мори как «актрису», есть свое мнение («Конгресс протащит поправки к конституции, чтобы восстановить Комиссию по антиамериканской деятельности, можете не сомневаться»); у самого мистера Мартенса есть на этот счет совершенно возмутительное, с точки зрения Мори, мнение: «Решение по делу Брауна не могло быть иным, и оно потребовало немалого мужества со стороны суда».

— Мужества? — восклицает актриса. — Но речь же идет об ихжизни…

Мори, конечно, тоже должен высказаться — как представитель своего поколения (которое «смотрит на вещи иначе») и как молодой адвокат, занимающийся гражданскими правами. Он говорит откровенно и спокойно, без всякой надежды убедить своих слушателей, за его словами, из самой их сердцевины, течет, как чернила, тишина, и он думает, сумеет ли когда-либо в жизни кому-то что-то внушить.

Но вечно он все преувеличивает — просто его невеста и его ближайший друг пережидают бурю. Сверкнула молния, грянул гром, за ним другой раскат, более глухой, пугающий, точно с горы полетели камни, — режущий по нервам и отвлекающий.

— Бедная девочка, — говорит миссис Мартене, — это все Ник виноват — зачем он потащил ее на прогулку. И конечно, не мог не повести к этой своей скале. К старому маяку…

«Пережидают бурю». Звучит вполне правдоподобно.

Четыре тридцать, без двадцати пяти пять…

Пасмурный день, воздух какой-то призрачно-зеленоватый, небо придавило землю, духота. Мори обнаруживает, что ему трудно дышать. Да и колено, поврежденное много лет тому назад во время несчастного случая на каноэ, начало ныть, как частенько бывает в сырую погоду.

Изабелла де Бенавенте на завтраке в загородном клубе, уткнувшись головой в плечо своего спутника, сотрясается от смеха. Птица с красивым оперением, думает Мори, — существо, которым любуйся на расстоянии и считай, что тебе повезло. Потом снова встреча на балу дебютанток в «Шорэме», куда Мори поехал со страшной неохотой (по настоянию родителей — отец настаивал не меньше, чем мать): Изабелла в длинном шелковом платье — розовые цветы по зеленому полю — с большим вырезом, приоткрывающим пышную грудь, густые светлые волосы уложены в высокую прическу, прелестные руки оживленно жестикулируют в такт речи. Слегка под хмельком. Очаровательно «навеселе», как принято говорить. Танцует с молодыми людьми, которых Мори знает хорошо или едва знает и в общем-то не любит, хотя они вполне любезны с ним: ведь он же Хэллек… улыбается своей заученной ослепительной улыбкой молодому человеку, оказавшемуся между ней и ее спутником… поворачивает голову в своей особой манере, говорит, и улыбается, и смеется в своей особой манере… Изабелла, которую Мори нахально разглядывает, не понимая, что это нахально. (Изабеллу де Бенавенте Мори ведь едва знал. И хотя занятия ее отца не вполне ясны: финансист, «филантроп», кажется, имеет какое-то отношение к займам для заграницы, — он достаточно хорошо известен в светских кругах города.) Мори по уши влюбился в нее на шумной вечеринке в роскошном чеви-чейзском особняке, где она с двумя другими хорошенькими девушками танцевала в чулках на длинном обеденном столе, распевая «Снова настали счастливые дни», «Фрэнки и Джонни» и «Танцую в ритме» — прелестное глупенькое неотработанное шоу, которое девушки явно исполняли несколько лет назад в Хэйзской школе. Бесперспективность любви к такой девушке преисполнила Мори какой-то веселой бесшабашности — даже его заикание отдавало самоуверенностью.

Мори вспоминает Витгенштейна, которого уже многие годы не перечитывал — не было времени: «я» — незримо, возможно, оно и не существует; в мире есть предметы — цвета, формы и субстанции, — но нет ничего, свидетельствующего о наличии «я».

(Это правда? Укладывается в сознании такая мысль? Мори Хэллек кажется самому себя вершиной мироздания… а не частью его.)

Во рту сухо, он дышит с трудом, стекла очков затуманиваются. А Изабелла смеясь тычется головой в плечо Нику — кольца сверкают на ее пальцах, что-то отклоняющих. На ней белые шелковые шаровары, пузырящиеся у щиколоток, и парчовая японская блуза или жакет с подложенными плечами. Почему она смеется, что отклоняет? В горле Мори бьется пульс. Он не в силах глотнуть — в гортани словно застрял песок.

Джентльмен, у которого дом чуть дальше по берегу — «Земля ветров», красивая вилла с мезонином, крытая темной черепицей, — спрашивает у Мори что-то о той поре, когда он был в школе Бауэра. Он ведь там учился, верно, вместе с Ником?.. Они с Ником были в одном классе?

Миссис Мартене возвращается из кухни, куда она уходила ответить по телефону. Она обменивается испуганным взглядом с одной из гостий… тянет мистера Мартенса за рукав… что-то шепчет насчет того, что на проводе Джун, спрашивает Ника.

— Что мне ей сказать? — слышит Мори.

— То есть как — что тебе ей сказать? Ника нет, вот и все, — излишне громко говорит мистер Мартене.

И отступает от миссис Мартене, гневно глядя на нее, словно она сказала что-то непотребное.

— Но я хочу сказать… я подумала… ты же видишь, Джун задерживается… запаздывает… я хочу сказать, Ник ведь будетздесь, верно, если… если… не произошло ничего непредвиденного…

— Да скажи ты ей, ради Бога, что Ник вышел… поехал за чем-нибудь в город… спроси, что она хочет ему передать… скажи, что он ей позвонит, — в чем проблема? — Мистер Мартене покачивает головой. Лицо у него расплылось, огрубело, но все еще довольно красивое — менее рафинированный вариант Ника. Однако он достаточно воспитан и не бросает взгляда на Мори. — Джун ведь не истеричка, — уже более ровным тоном говорит он, — она поймет.

Без двадцати пять. Но конечно, ветер, ливень, вспышки молний… преждевременно наступившая темнота… В этом, безусловно, все и дело: они просто укрылись где-то.

А Джун задержалась из-за дождя. Шоссе местами затоплено, сказала она.

Джун Пенрик — девушка Ника, она преподает в квакерской школе в Бостоне.

— Да, по-моему, она едет одна.

«Укрылись где-то» — вполне правдоподобная версия.

В антикварной лавке в Нью-Йорке Мори напал на прелестную маленькую голубку — «золотистую» голубку, слегка помятую. Пряжка для волос, английская, по всей вероятности, конца прошлого века. Дурацкая, прелестная и не безумно дорогая.

А как радуется Изабелла подаркам — будь то дорогим или дешевым!

Жадно облизывает губы, улыбается своей широкой, ослепительной белозубой влажной улыбкой — совсем как дитя.

«До чего же это мило с твоей стороны, так внимательно, прелестная штучка, правда, слишком тяжелая, чтобы ее носить… а может быть, и нет… но в любом случае спасибо, спасибо — ты всегда так добр».

Сейчас узаконенная традицией романтическая пора — пора, когда дотоле чужие люди вступают в брак. Мори и других молодых людей, которых приглашают на балы дебютанток, даже не интересует, сохранили ли их будущие невесты невинность — в конце концов, другого-то выбора нет!