— Спроси Изабеллу, если тебе любопытно.

— Она, похоже, относится к этому вполне спокойно — я имею в виду, Изабелла, — небрежным тоном, с лукавой улыбкой произносит Кирстен. — Никаких приступов ревности, насколько я знаю. Или меланхолии.

Ди Пьеро на это не клюет.

Он вытягивает руку изящным, но отнюдь не вежливым жестом и бросает взгляд на часы.

Кирстен вспыхивает. Капризным тоном маленькой девочки она спрашивает:

— Вы спешите? Опаздываете на свидание?.. А я такая голодная: я еще ничего сегодня не ела. Сводили бы меня к «Рампелмейеру».

Насторожен, колеблется, и, однако, это начинает его забавлять. Начинает интересовать.

(Разве не заметила она тогда, в раздевалке, вспыхнувшего в нем желания? Заметила и, как ей показалось, почувствовала, хотя он не прижимал ее к себе. «Мистер Ди Пьеро, не делайте мне больно, мистер Ди Пьеро, я ведь не хотела, ах, прошу вас…» Ничего она тогда не заметила. Глаза ее от боли были затуманены слезами. А ужас в значительной мере объяснялся тем, что она боялась, как бы ее не пронесло — вот был бы позор! Ничего она в тот момент не заметила и слишком была напугана, чтобы дать волю воображению, но потом — потом она, несомненно, заметила и вообразила очень многое. И снова услышала сдерживаемую прерывистость его дыхания, которое он тем не менее железно контролировал.)

В прохладе темного, отделанного полированным деревом французского ресторана на Семьдесят первой улице в Восточной части города Ди Пьеро снимает солнечные очки и тщательно прячет их в футляр. Кирстен — судорожно, с надеждой — глотает, глядя, как Ди Пьеро обычным жестом потирает переносицу.

— Говорить тут нечего, — напрямик заявляет он ей. — Твой отец был хороший человек… человек очень широкий… но он попал в беду… отчаялся… потерял перспективу.

— Это выражение всегда меня интересовало, — звонким насмешливым тоном произносит Кирстен. — «Потерять перспективу».

Ди Пьеро вставляет новую сигарету в мундштук. Он не смотрит на Кирстен, но по лицу его пробегает кривая усмешка.

— Это значит не иметь твердой точки зрения, стержня. Который определяет твой взгляд на вещи. Который позволяет измерять происходящее и взвешивать, — говорит Ди Пьеро. Такую уж он принял стратегию — не обращать внимания на издевки Кирстен и на скрытое под ними отчаяние. Он говорит ей словно ментор: — Все давно бытующие во всех языках выражения по-своему отражают истину. «Потерять перспективу», «потерять веру», «предаться отчаянию».

— «Предаться любви», — добавляет Кирстен.

— Между этими выражениями много общего, да, — говорит Ди Пьеро.

— Она влюблена в… Ника? — спрашивает Кирстен, задиристо вздернув подбородок. Они с Ди Пьеро сидят в полутьме друг против друга, за круглым столиком с мраморной крышкой. — Они влюблены друг в друга?

Ди Пьеро пожимает плечами.

— Они что, собираются пожениться? — спрашивает Кирстен.

— А разве кто-то сказал, что они собираются пожениться? — безразличным тоном спрашивает Ди Пьеро.

— Изабелла не станет об этом говорить. Изабелла же в трауре. Она — сраженная горем вдова, — говорит Кирстен. — Друзья помогают ей выбраться из этого состояния. Вытаскивают ее по вечерам из дома, и заставляют надевать яркие тряпки, и покупают всякие побрякушки, возят в ночные клубы, в дискотеки…

— Она уже вернулась из Нассау, да? — спрашивает Ди Пьеро.

— Разве вы не поддерживаете с ней контакта? Она же до первого мая в Мексике с миссис Деглер и Джеком Фэйром и с кем-то еще.

— В Акапулько?

— В Гвадалахаре. У миссис Деглер там большой дом.

Кирстен принимается нервно вертеть в пальцах маленький спичечный коробок. Она наблюдает за Ди Пьеро из — под приспущенных ресниц и произносит как бы застенчиво:

— А я-то думала, вы с Изабеллой поддерживаете тесный контакт. Я думала, вы каждый день разговариваете по телефону.

— Это не совсем так, — говорит Ди Пьеро.

— Но одно время было так.

— Нет.

— Года два-три назад.

— Нет.

— Разве?.. Года два-три назад. Когда вы жили в Вашингтоне.

— Во всяком случае, не каждый день, — говорит Ди Пьеро.

— Но сейчас вы не поддерживаете контакта?.. Сейчас не говорите каждый день по телефону?

Ди Пьеро знаком подзывает официанта и заказывает два бокала белого вина.

Официант медлит и осведомляется, сколько лет Кирстен. Самому ему тридцать с небольшим, он такой же смуглый, как Ди Пьеро, с густыми висячими усами.

— Она достаточно взрослая, — отрезает Ди Пьеро.

— Расскажите мне про них, — говорит Кирстен.

— Про них?

— Про мою мать. И про Ника.

Ди Пьеро снова трет переносицу. Но на сей раз Кирстен замечает наигранность жеста: он делает вид, будто смущен, будто раздумывает.

— Про мою мать, про Ника и про Мори, — тихо говорит Кирстен.

Ди Пьеро упирается взглядом в мраморную столешницу. Лицо у него уже не безразличное… упрямо сомкнутые губы вытянуты трубочкой.

— Расскажите мне про них, — говорит Кирстен, — и я к вам больше не стану приставать, никогда не стану.

Ди Пьеро молчит.

Кирстен пригибается к столику и говорит:

— Я знаю, что у них был роман… у Изабеллы с Ником — все об этом более или менее знали, — но мне нужно знать, дошло ли это до Мори. И кто ему сказал. И когда.

— Это дело очень тонкое, — говорит Ди Пьеро. — Ты едва ли можешь надеяться…

И умолкает. Кирстен еще ниже пригибается к столику: — Да?

— Ты еще маленькая, — медленно произносит Ди Пьеро. — Тебе не понять.

— А мне и не обязательно сейчас понимать — мне нужно знать.

— Есть вещи, которые тянутся из прошлого, когда тебя еще не было…

— Те «вещи», которые я хочу знать, имеют отношение к настоящему, — говорит Кирстен, — к июню прошлого года, когда он покончил с собой, и к той зиме, когда он уехал из дому. Вы видели его квартиру? Нет? Это было очень грустное зрелище — этот дом Потомак-Тауэр, далеко на Висконсин-авеню. Совсем в стороне от всего. Вы там никогда не бывали? Он перебрался туда в декабре: по-моему, она попросила его съехать. Всем говорили, что это по взаимному согласию… взаимной договоренности: разъехались «по-дружески», но, я думаю, она попросила его съехать, и думаю, попросила о разводе, и думаю… я думаю…наверняка сказала ему, что хочет выйти замуж за другого.

— Вполне возможно, — говорит Ди Пьеро. И, помедлив, накрывает ее руку своей. Удерживает, успокаивает, вытягивает из нервных пальцев коробок. — Но по-настоящему ты же ничего не знаешь, раз тебе никто об этом не говорил.

Сердце у Кирстен колотится как сумасшедшее. Она понимает: то, что она сейчас скажет, — дико, нелепо, безумно и непростительно и слова ведь назад не вернешь, и тем не менее она произносит:

— Я должна знать, мистер Ди Пьеро, убили ли они его.

Он снимает с ее пальцев руку. Подходит официант и ставит перед ними бокалы с вином.

Ди Пьеро подносит бокал к губам и издает какой-то странный всасывающий звук. Это может означать удивление, удовольствие или просто издевку. Теперь он смотрит прямо на Кирстен.

— Зови меня Тони, — говорит он.

— Да. Извините. Тони.

Сердце у нее так бьется, что даже больно. Не глядя, она протягивает руку за бокалом. Поднимает бокал. Тост? Тайный тост во тьме похожего на пещеру ресторана? Это же свидание, в конце-то концов.

— Итак, — каким-то странным тоном произносит Ди Пьеро, — тост за?..

— За новую встречу, — усмехаясь, говорит Кирстен. — За ваше великодушие. За ваше умение прощать.

Ди Пьеро приподнимает брови:

— Прощать?..

— Вы же знаете.

— Но это была ерунда, — говорит он. — Просто ты повеселилась. Не на то направила свою энергию.

— Вы были так добры, что не сказали моим родителям, — говорит Кирстен.

А сама, волнуясь, исподтишка наблюдает, какое впечатление произвело на этого человека слово «добры». Она читала, что люди особенно восприимчивы к лести, когда ее не заслуживают. Да и видела ловких льстецов в действии. (Изабелла де Бенавенте-Хэллек — такая преданная жена и мать, а Ник Мартене — такой семьянин, а Мори Хэллек так логически мыслит. А Оуэн Хэллек — такой спортсмен. А Кирстен Хэллек — такая лапочка.)