Она была фактоискателем, толкователем. Своего рода переводчиком. Она слушала, смотрела, наблюдала, подмечала. Но не судила.

Сейчас она невидящим взглядом смотрела на рисунки, развешанные рядами на стенах кабинета. Анатомические штудии — детальное изображение плеч, торсов, ног, рук, даже внутренности горла. Все по отдельности, лишь на одном было изображено все тело целиком, да и то это был труп.

Отвратительно, подумала Кирстен.

И однако же было в этих рисунках что-то притягательное. Несмотря на точность деталей, достоверность изображения тканей, костей, своеобразия кожи, крошечных волосков, в рисунках чувствовалась игра воображения — они по-своему были красивы.

Леонардо да Винчи. «Из альбомов».Однако Кирстен пришла в голову нелепая мысль, что Ди Пьеро сам их нарисовал.

Она стала всматриваться в рисунки, постукивая ногтем по стеклу. Наполовину вскрытый труп (труп мужчины) — изящный изгиб отделенной от тела ноги, с обнаженной мускулатурой и тщательно вывернутой кожей… удивительно сложная внутренность гортани.

Очень странно. Но право же, красиво.

Интересно, подумала Кирстен, почему Ди Пьеро купил эти литографии. Что они значили для него — что он видел, когда смотрел на них? Спросить его об этом она, конечно, не могла: Ди Пьеро никогда не отвечал на «личные» вопросы.

(Она слышала, как он откровенно и забавно рассказывал о своей жизни, но всегда в форме анекдотов, всегда в форме коротеньких историй с ироническим заключением. Так что «личное» превращалось у него — да и у других взрослых, которых знала Кирстен, — в ловко скроенную абстракцию, пригодную для светской беседы. Путешествие на каноэ по реке Лохри, к примеру, и несчастье, случившееся на порогах, когда чуть не погиб Мори, было темой нескольких историй, которые рассказывали Ди Пьеро, Ник Мартене и сам Мори, но у каждого была своя версия, и ни Кирстен, ни Оуэн так в точности и не знали, что же там произошло. Их отец семнадцатилетним мальчишкой чуть не утонул — вот это было точно. Но как перевернулось его каноэ, что с ним случилось и как Нику удалось вытащить его (с помощью Ди Пьеро?., или другого мальчика?., или в одиночку?) — этого дети так и не знали. Ди Пьеро говорил о путешествии на каноэ как о событии, оставившем «глубокий» след в его жизни, но невозможно было понять, что он под этим подразумевал, да и вообще подразумевал ли что — либо. Первая поездка в Японию, когда ему было двадцать три года, тоже оставила в нем «глубокий» след, как и восхождение на гору Дрю во Франции (ему и одному молодому французу из-за внезапно разыгравшейся пурги пришлось просидеть там трое суток, пока не подоспела спасательная команда). Однако говорил он об этом лаконично, точно рассказывал о событии, происшедшем с кем-то другим. Да, его каноэ тоже перевернулось на Лохри, и он мог утонутэ; да, он боялся, что до смерти замерзнет на Дрю — собственно, его товарищ лишился всех пальцев на правой ноге. Но эти события описывались нечетко. Эти события описывались безлико.

Однажды Кирстен спросила Ди Пьеро, не собирается ли он поехать во Францию и снова заняться скалолазанием. Он повернулся и уставился на нее. «Скалолазанием? В каком смысле?» — спросил он.

Ужасно было неприятно. Ди Пьеро, глядя на Кирстен, стряхнул пепел с сигареты в маленькую оловянную пепельницу. Прямой, с горбинкой нос делал его лицо похожим на застывшее лицо статуи; черные глаза были устремлены на Кирстен, но не воспринимали ее. Он не ехидничал, даже не злился.

«Я имею в виду… видите ли… Разве вы однажды не рассказывали… про скалолазание, альпинизм?» — крайне смущенная, запинаясь произнесла Кирстен.

Тут вмешалась Изабелла: «Про скалолазание, Тони. В Альпах. Она спрашивает, не собираетесь ли вы снова туда этим летом».

Ди Пьеро с минуту подумал, прежде чем сказать: «Нет. Конечно, нет. Я уже много лет не ходил в горы. — И с сожалением, но и удовлетворением добавил: — Это время давно прошло».

На другое утро Изабелла без стука вошла в комнату Кирстен и сказала: «Он не любит, когда влезают в его личные дела — кто бы то ни было. Неужели ты не могла иначе?»

Из приемника Кирстен несся грохот рок-музыки. Изабелла убавила звук и повторила свои слова.

«Он? — сказала Кирстен, покраснев. — Кто это, черт побери, он?»

Она подергала ящики стола из серого пластика. Заперт. И этот тоже заперт. (Он что, считает, кто-то может к нему залезть? Что он прячет?) Один из нижних ящиков не был заперт, но в нем лежали только письменные принадлежности. Бумага, марки, резинки, карандаши…

— Вот дьявол, — сказала Кирстен. Она снова попыталась открыть ящики, подергала их. Письма, фотографии, наспех нацарапанные записки, возможно, дневник — свидетельства тайной жизни Ди Пьеро, они навернякахранятся в этом столе.

Голос — где-то совсем близко. Голоса.

Кирстен застыла, склонившись над столом.

Стук каблуков по плитам, пронзительный женский смех. Голос мужчины — слов не разобрать.

К затылку Кирстен прихлынула теплая волна, что-то запульсировало. Но она была в безопасности: люди только прошли снаружи под окном, по мощенной плитами дорожке.

Ей стало очень жарко.

— Черт бы его подрал, — прошептала она.

Она вошла в спальню. Здесь — его запах. Неожиданно узнаваемый. Лосьон для волос или одеколон. Она тотчас его узнала, хотя не могла бы описать. Спальня была большая, и здесь царил такой же порядок, как и в других комнатах. Однако на лакированном столике у кровати Ди Пьеро все же лежала стопка книг и журналов. Значит, он читает по вечерам? Подоткнув под голову подушку?

На секунду она увидела его. Отчетливо. Его сонные, прикрытые тяжелыми веками глаза, его рот со слегка опущенными уголками… Он спал один на огромной кровати — это и порадовало, и одновременно обмануло ожидания Кирстен.

Взгляд ее перескакивал с одного на другое. Белые стены… японский лакированный столик… черное кожаное кресло с хромированными ножками… на окантованных фотографиях — горы: сверкающая белизна и глубокие черные пропасти делали их с расстояния в несколько ярдов похожими на абстрактные рисунки.

Изабелле все это достаточно хорошо известно.

Хотя, должно быть, он водит сюда и других женщин. При этой мысли Кирстен стало слегка нехорошо. Будь у нее время произвести тщательный обыск, она нашла бы доказательства присутствия незнакомок: губную помаду, закатившуюся под комод, серьгу, бусинки от рассыпавшегося ожерелья, возможно, даже одежду. Волосы на его подушках. В его постели… Ей стало слегка нехорошо, лицо горело.

Любовник ее матери. Один из любовников ее матери.

И на столике у кровати — один из его телефонов. Белый, пластмассовый. Маленький и элегантный. Стопка газет и журналов; допотопное вечное перо из слоновой кости, отделанное серебром; еще одна безукоризненно чистая пепельница; электронные часы, бездумно ведущие счет времени. Секунда за секундой, одна пульсация за другой.

Кирстен взяла один из журналов и увидела чьи-то пометки на страницах. Некоторые абзацы были отмечены галочками, другие старательно подчеркнуты. Самое удивительное, что это был известный журнал дамских мод.

Один из тех, что обычно покупала Изабелла. Правда, она покупала столько разных журналов. (Которые у нее не было времени читать. Она небрежно листала их, прихлебывая кофе, и отбрасывала, а потом они находили дорогу в комнату Кирстен, где — иной раз поздно ночью — она с жадностью и издевкой изучала их.)

Статья — заголовок набран двухдюймовыми красными буквами. О различных способах совокупления.

Кирстен невольно пробежала ее глазами. Одно место было отчеркнуто: «…при половом акте в женские органы могут быть занесены бактерии. Женщинам, поставившим себе пружинку, после полового акта необходимо сходить в туалет, чтобы мочой смыть попавшие внутрь бактерии». И далее: «При повторной близости на протяжении менее шести часов следует вводить внутрь желе или пену, не снимая при этом пружинки. Пружинку же, как бы она ни была хорошо подогнана, необходимо время от времени проверять, чтобы она не соскользнула. Для этого…» Кирстен ошалело заморгала. Ей стало ужасно жарко. Ди Пьеро подчеркнул некоторые подробности своим тонким вечным пером.