— Нет. Необходимо это забыть.

— Бог мой, о стольком приходится забывать, — произнес Ник, глядя через стол на Мори. — Ты когда-нибудь… думал об этом? Я хочу сказать… по мере того как мы становимся старше…

Кирстен запомнит, как Хэллеки объединились в своей любви к Нику Мартенсу. Потрясенной, испуганной любви. Ведь они же чуть не потеряли его, своего Ника!.. И Мори, и Изабелла, и Кирстен, у которой даже пересохло во рту. И его крестник Оуэн, который ведь тоже его любил.

Чтобы вот так взяли и вычеркнули из списка живых. Вот что не укладывается у меня в голове. То, как их убили. Как была оборвана их жизнь.

Она постаралась запомнить эпизод с классной доской и, чтобы он не превратился в один из ее кошмаров — а кошмары у нее были краткие, затянутые туманом, не совсем оторванные от сознания, — внесла его в свой тайный дневник. Которому суждено было — как она смутно чувствовала — не остаться на веки вечные тайным, а стать достоянием крестника Ника Мартенса.

То, что Оуэн будет внимательно это читать, подвергнет критическому осмыслению, — самая мысль действовала благотворно, побуждала Кирстен писать загадочно, компактно, менее снисходительно к себе.

Чтобы вот так взяли и вычеркнули из списка живых. Вот чего я не в состоянии постичь. То, как их убили. Как была оборвана их жизнь.

— Кирстен, что случилось? — спрашивает Ханна. — Почему ты не разговариваешь со мной? Почему ты на меня не смотришь? Кирстен?

Бурчит, пожимает плечами, не обращает внимания. Ей далеко не всегда нужна Ханна. Пошла к черту, Ханна. Занимайся своим делом.

Иногда она пишет в своем тайном дневнике кодом. О самых-самых тайных своих планах.

— Кирстен, я что-то не так сказала?., ты сердишься на меня?., что случилось? Ты что же, не хочешь даже посмотреть на меня?

Ханна — ближайшая ее подруга. Собственно, единственная. Но Ханна ведь никуда не денется — она всегда сможет вернуться к Ханне, когда захочет. Когда все в ее жизни разложится по полочкам. Когда все будет ясно.

Позвонила Изабелла. К телефону подошла Ханна. А Кирстен полулежала на своей измятой постели и писала в дневнике. Она словно и не слышала звонка — лишь нетерпеливо передернула плечами в ответ на зов Ханны и затем на ее удивленный оклик.

Забавно было своими ушами слышать разговор между Ханной и Изабеллой. Разговор на весьма любопытную тему — о ней самой, Кирстен.

(«Миссис Хэллек… боюсь, я не смогу сейчас отыскать Кирстен… она, наверно, в библиотеке… да… отлично… о нет, никакого беспокойства… да, у нее все отлично… я хочу сказать, все в порядке… у нее все отлично…да, я ей передам… нет, по-моему, она не собирается домой на уик-энд… она ничего об этом не говорила… нет… ничего не говорила… ну, не знаю… я хочу сказать, она не всемне рассказывает… о нет, нет… нет… нет, миссис Хэллек… нет… правда… никакого беспокойства… конечно, я ей передам… сегодня вечером или завтра утром… да… отлично… да… я ей скажу… да, у меня все отлично… работы много, но дела идут неплохо… да, я ей передам… ну, я могу попытаться, но, по-моему, ее нет в общежитии… наверно, в библиотеке… да… у нас обеих в понедельник серьезный экзамен по истории… видите ли, я не знаю: Кирстен не всегда мне рассказывает… я уверена, что у нее все в порядке… то есть я хочу сказать, по-моему, она ничего не завалила… конечно, я передам… чтобы она позвонила вам сегодня вечером попозже или завтра утром… я скажу ей, что это важно… да… хорошо… отлично, миссис Хэллек… отлично».)

Кирстен написала в своем дневнике: «Любуйся век на его счастливую звезду, а сам катись все ниже» [22]. И затем — из другого монолога Яго: «Тогда как быть? Как их поймать? Они не пара обезьян, не волк с волчицей. Таких улик в моем запасе нет» [23].

Однажды, сбегая вниз по лестнице, она чуть не потеряла сознание. Ноги вдруг стали ватные, мозг словно бы выключился. Ступеньки лестницы ринулись ей навстречу. И выложенный плитами пол внизу. Классная доска, с которой так несправедливо были стерты слова.

Несколько девочек вскрикнули, увидев, что она падает. Кто-то подхватил ее.

Она прорепетировала телефонный разговор с Одри Мартене . Расскажи мне все, что ты знаешь, про твоего отца и мою мать. Все. С самого начала. Остров Маунт-Данвиген, Биттерфелдское озеро, Вашингтон, Чеви — Чейз, приемы, ужины, катания на лодке, выезды за город, софтбол, теннис, плавание, поездки в Нью-Йорк, разговоры по телефону. Не ври. Не притворяйся. Ты не можешь не знать. Мы все знаем.

Впрочем, лучше, пожалуй, съездить к Одри в Эксетер. В конце будущей недели. Очень скоро. Одри, наверное, предложит переночевать у нее — Одри ведь всегда любила… пожалуй, даже восхищалась ею… боялась… сторонилась ее мгновенных реакций, ее занятного, острого как бритва языка… ее добродушных издевок. Сначала Одри была дочерью человека, которому отец Кирстен помогал пробивать себе путь в Вашингтоне, — человека, которого отец Кирстен пригласил в Вашингтон работать в Комиссии; затем Одри — на год моложе Кирстен — стала дочерью человека, обогнавшего отца Кирстен. Любопытное выражение — обогнавшего.Даже до того, как начались неприятности (Мори стал пить; Мори стал подвержен приступам апатии и депрессии), все уже понимали, что Ник Мартене обогналсвоего друга Мори Хэллека и скорее всего помогает емув работе. Все это, конечно, были досужие домыслы, поскольку работа у них засекреченная. И тем не менее было немало досужих домыслов, некоторые — в печати.

Обогнал.

«Статейки сплетников, — презрительно бросил Оуэн. — Вонючих борзописцев».

«Отцу следовало бы подать в суд».

Мори следовало быподать в суд. Хотя это, конечно, лишь привлекло бы внимание к… к создавшейся ситуации.

Позвонил Ник, крайне расстроенный. Он уже звонил в газету и написал возмущенное письмо. (Которое так и не было опубликовано. Но Мори получил копию, и она наверняка лежит сейчас среди «его вещей». Ящичков с карточками и подшивок, папок, толстых пакетов, набитых письмами, бумагами, документами, бумажками — всем, что валялось в квартире, которую он снимал в Потомак-Тауэре.)

Когда, по-твоему, твой отец обогнал моего отца? —спросит Кирстен у Одри, скорее всего взяв девочку за руку или обхватив ее запястье своими сильными пальцами. (А пальцы у Кирстен, несмотря на ее нынешний вид, действительносильные.) Вы обсуждали это за обедом? Злорадствовали по этому поводу? Скажи мне все, что ты знаешь, и не ври.

Твой отец и моя мать. Спали вместе. Втихую. И тоже злорадствовали. Втихую. Многие, многие годы.

Не ври.

Она раздумала ехать к Одри и стала готовить меморандум для Оуэна, документ. Шли дни, и меморандум постепенно приобретал очертания в углу ее комнаты над книжной полкой, в том закоулке ее головы, где собирались тени и потому было очень темно. Лист плотной белой бумаги; фотографии Ника и Изабеллы (конечно, газетные, выдранные из старых номеров «Вашингтон пост», которые Кирстен разыскала в библиотеке Нью-Йоркского государственного университета на Пэрчейз-авеню — иначе вся затея не будет выдержана в должном стиле); кровавое пятно (что было нелегко осуществить, поскольку она так отчаянно похудела и у нее нарушился женский цикл, поэтому ей пришлось порезать палец бритвой); загадочное послание. Фломастер.

Пурпурно-красный. Весело, по-детски шаловливо, как дитя, она надписывает конверт Оуэну, довольная тем, что благодаря фломастеру почерк у нее выглядит заковыристым и размашистым — она и не подозревала, что может так писать.

«Она— твоя, — написала Кирстен. — Ты знаешь, что надо делать».

Потом она пожалела, что послала письмо. Едва не пожалела. Подумала было позвонить Оуэну и объяснить. О, порви его, сама не знаю, что на меня, черт побери, нашло, пожалуйста, плюнь на него, забудь, скажет она. Ты же меня знаешь: болтаю, что в голову придет. Забудь об этом, о'кей?