— Об этихзадницах?.. Понятия не имею.

Мори внутренне, наверное, слегка содрогнулся от лексикона дочери. Тем не менее он ближе придвинулся к столику и, протянув руку, сжал ее пальцы.

Кирстен посмотрела на их переплетенные руки.

— Значит, тебе ничего не известно об этом — о клубе, о группе девушек?.. — спросил Мори.

— Нет, — не раздумывая ответила Кирстен.

С самого раннего детства у Кирстен были странные представления о том, как надо есть, и она от них не отступала. Действуя быстро и ловко, казалось, даже с полузакрытыми глазами, она сортировала пищу на своей тарелке: одно — чтобы съесть, другое — нет. В крабовом салате были какие — то подозрительные вещи: мелко нарезанные черные оливки, рубленый душистый перец — все это есть не следует. И Кирстен задумчиво глядела сейчас в свою тарелку, отбирая и сортируя еду. Вилка ее так и мелькала.

В то время у Мори возникли некоторые затруднения в Комиссии. Одни из них не вызывали удивления, ибо они вытекали из самой ее структуры: судопроизводство ведь движется крошечными шажками, а потом делает гигантский скачок, но для этого обычно необходимо, чтобы крошечные шажки совершались втайне. Другие же затруднения, другие барьеры и препятствия в продвижении дел носили более таинственный характер. Они были связаны со сбором данных о деятельности двух корпораций — одной целиком принадлежащей американскому капиталу, а другой — американскому и японскому; корпорации эти в семидесятые годы занимались незаконными делами в Южной Америке. «Подарки» политическим деятелям, разного рода взятки, вмешательство в избирательные кампании и в сами выборы в Боливии, Гондурасе и Чили. Особенно в Чили. Обвинение в уголовном преступлении по шести пунктам должно было быть вот-вот предъявлено трем лицам, в том числе директору отдела рекламы и информации южноамериканского филиала «ГБТ-медь» за «тайные усилия помешать избранию Альенде в 1970 году на пост президента Чили». Расследование длилось несколько лет — им занималась группа из восьми специалистов и бесчисленного множества помощников, — и добыть доказательства и свидетелей оказалось крайне трудно; теперь Мори и его сотрудники, как ни грустно, ждали, что подсудимые заявят «Nolo contendere» [21]и им присудят обычный денежный штраф (согласно Акту Шермана, потолок для такого штрафа был 50 тысяч долларов), а возможно, дадут условно полгода или месяц.

Не исключалось и то, что имел место заговор с целью убийства. Но возможность доказать это таяла на глазах. После национализации чилийских медных залежей в 1971 году произошло — вполне естественно — несколько непонятных смертей. Значительное число непонятных смертей. Но добыть улики и свидетелей было чрезвычайно трудно.

Невзирая на все это, Мори удалось освободиться на вторую половину дня. Он приехал на службу в половине седьмого и к половине первого настолько продвинулся в делах, машина настолько завертелась, что он мог себе позволить позавтракать с дочерью.

Они ведь так редко бывали наедине.

Они ведь так редко беседовали.

— Как насчет того, чтобы позавтракать в «Шорэме» — изысканно? Идет?

Кирстен, прищурясь, посмотрела на отца, но не сказала «нет».

Минеральная вода перье в красивом хрустальном бокале, с кусочком лайма. Луковый суп с хрустящей сырной корочкой. Салат из крабов — на огромном блюде с золотой каймой. Французский батон, масло. И соль. (Почему она все солит? Так обильно?)

— Кирстен, — сказал Мори своим мягким, несколько озадаченным тоном, — почему ты на меня не смотришь?

Что-то случилось? Я-то надеялся, что мы могли бы…

Она медленно подняла на него глаза. Серые, затуманенные, ничего не выдававшие глаза.

— Я ведь не свидетельница, которую ты вызвал для допроса, — сказала она.

Вышло грубовато, и она поправилась — теперь фраза прозвучала остроумно.

Мори ласково заметил, что он вовсе ее не допрашивает. Он только надеялся… Он хотел…

Кирстен передернула плечами. На ней было что-то вроде хлопчатобумажной майки — ярко-желтой с оскаленной физиономией маньяка на груди — впрочем, Мори подумал, что майка, наверное, «настоящая», из дорогого магазина на авеню. И конечно, на ней, как всегда, были линялые джинсы в обтяжку. Но для посещения «Шорэма», ради такого торжественного случая, она премило причесалась — а у нее очень красивые рыжеватые волосы — и подкрасила губы; выглядела она прехорошенькой, несмотря на дикие манеры и привычку насупясь, сосредоточенно смотреть в тарелку.

Хорошенькая девчоночка Кирстен. Пятнадцати лет. Вспыльчивая, ненадежная, хитренькая, умненькая, забавная. Какое у нее чувство юмора, какие она выкидывает фокусы!.. Мори понятия не имел, откуда в ней это, откуда такая дьявольская неугомонность: однажды поздно вечером она позвонила по телефону друзьям Изабеллы и сказала, что Изабелла попала в автомобильную аварию и ей немедленно требуется кровь и не могли бы они приехать в больницу и дать пинту крови, — совсем не забавная шутка, на чей угодно взгляд.

— Если в твоей школе действительно был клуб самоубийц, я хочу, чтобы ты рассказала мне о нем.

Кирстен вытерла рот полотняной салфеткой и, глядя на отца в упор, сказала:

— Нет, не расскажу.

— Не расскажешь?..

— Я ничего не знаюоб этом.

— Ничего не знаешь?.. В самом деле?

— Только то, что читала в газетах. Что написал Бобби Терн, приятель Изабеллы… или они уже больше не приятели?

— Но ты сама ничего не знаешь? Значит, клуба не было, твои подружки в нем не состояли, ты никого не знаешь, кто бы в нем состоял… тебятам не было? — спрашивает Мори.

Кирстен холодно смотрела поверх его головы. Почесала горло, вздохнула, шмыгнула носом, высморкалась в салфетку вместо носового платка. Решила съесть шоколадного мусса на десерт — только чтоб был хороший. Она ведь, можно сказать, специалист по шоколадным муссам.

—  Тебятам не было?.. — допытывался Мори.

— Конечно, нет, папа, — небрежно проронила Кирстен.

— И ты никого не знаешь, кто бы там состоял? Ни одной девочки?

— Ни одной. У меня ведь немного подруг — тебе это известно.

— У тебя есть подруги, — сказал Мори.

— У меня их немного, — сказала Кирстен с легким смешком. — Они на меня злятся. Они не понимают шуток.

— Ни одна девочка из твоего класса не была там? Ни одна из твоих знакомых?

— Ни одна, папа. Ты хочешь, чтобы я присягнула? Поклялась перед твоей Комиссией?

— Это очень серьезно, Кирстен. Мы с мамой…

— О, все серьезно, — отрезала Кирстен. И поманила официанта. — Шоколадный мусс — это тоже серьезно.

— Если ты хоть что-то об этом знаешь, я хотел бы, чтобы ты мне рассказала, — повторил Мори.

Ей приятно, что он говорит так тихо, вежливо — просит ее. Вот сейчас он снова протянет через столик руку и сожмет ее пальцы. Ее влажные, холодные, тонкие, безразличные пальцы. Ей это понравится — она себя к этому подготовила.

— Кирстен!.. Ты сказала бымне?.. Если б знала?.. — спросил он.

И заморгал — часто-часто. Бедняга, бедный папка, такой уродливый, похожий на обезьянку, но сейчас почтикрасивый в своем огорчении; да к тому же на нем этот сизо-серый костюм из легкой ткани в полоску, который Изабелла заставила его сшить на заказ. Галстук, правда, полосатый, уродливый, но это едва ли имеет значение. (Изабелла на уик-энд уехала в Нью-Йорк. Будь она дома, она бы никогда не позволила Мори выйти за дверь в таком галстуке.) Кирстен могла бы сжалиться над ним, могла бы намекнуть, что, конечно, она знает… знает немножко… ведь старшие девочки держатся особняком… а в клубе главным образом старшие девочки… только три, или четыре, или пять девочек из младших классов… неКирстен Хэллек, конечно, — ее никогда не примут ни в один тайный клуб, как бы ей ни хотелось.

Мори протянул руку, чуть не опрокинув ее бокал с водой, и сжал ей пальцы. Она вздрогнула от неожиданности: его рука оказалась холодной и неприятно влажной.