Ночью, с тепла, громко пел во сне, раскидывал лапы, как человек, ворочался, скрипела под ним пружина в диване. Клара Михайловна иной раз вставала к нему, как к ребенку. Зажжет свет, постоит возле и ляжет обратно. Пение Серафима в темноте гремит со вздохом и глубиной, заполняет квартиру живым, будто семья твоя спит кругом по лавкам, утишает душу, хоть некоторые, наоборот, презирают — мол, кот вроде скотина, пропал — заведешь другого, эка печаль, чтоб его искать…

Но Клара Михайловна переживала.

Сколько-то дней прошло, уже порядком. Вдруг дверь в узел связи приоткрылась, как ветром, и вбежал кот Серафим, живой, только впалый, будто не он, в скатавшейся шерсти. Сразу скользнул к столу Клары Михайловны, мявкнул, но в руки не дался и отбежал снова к двери. Оттуда глянул на нее длинно, глаз в глаз, вроде— моргнул. «Зовет, — сказала Зинаида Шмитько с интересом, — клад, что ли, нашел». Клара Михайловна следом вышла наружу.

«Разбогатеешь, так не забудь!» — смешливо крикнула в окно Зинаида.

Серафим вывел Клару Михайловну к крутому берегу Змейки, где кусты стоят по откосу тесно, как на руке пальцы. Продравшись за ним, Клара Михайловна увидела вроде широкую нору, сперва мелькнуло: лисью. Невнятный писк шел из норы, шевеленье. Кот стлался в ноги Кларе Михайловне.

Недружелюбно и еще мутно глядели на Клару Михайловру первые серафимовские котята, шесть штук. Ставили дыбом мягкую шерсть, пушили детские усики, выгибали навстречу слабые когти, жались спиной где темней. Вовсе диких котят народил скрытный кот Серафим, оказавшийся кошкой, — едва потом приручили.

Но в разговоре осталось — кот, как привыкли. И еще осталась с иргушинского землетрясения у Серафима эта привычка — родить тайно, в природе, всякий раз в другом месте, пока сам не выйдет — бесполезно искать.

А «иргушинское» — это так вышло. Кто-то спросил Ольгу Миронову в клубе:

«Ну, разобрались на цунами-станции, с чего так тряхнуло?»

«Чего разбираться? — сразу сказала Ольга. — Это вы вон Иргушина спрашивайте — он землетрясение сделал, махнул с трибуны ручкой».

Иргушин, сидевший в том же ряду с женой Елизаветой и открыто обнимавший ее за плечи, засмеялся довольно:

«Работа тяжелая — палец сломал».

«А ты думал?! — сказала Ольга. — Это тебе не мальков разводить».

Тут свет погас, пошло кино «Обнаженная маха». Кино, вообще, из истории, но — с любовью. Королева шуршала шелками, красиво качались деревья, скакали меж них на конях нарядные люди, танцевали и пили, прямо топились в роскоши. А вот не было тоже счастья этому Гойе, художнику, и его женщине — не задалось…

Клара Михайловна понимала, что все это пустое, просто — кино, без правды жизни. Ей было совестно перед собой, что она все равно смотрит в экран жадно, подавшись телом вперед, что ее щеки горят и влажны взаправдашними слезами. Она неумело попудрилась в темноте, локтем задела рядом Зинаиду.

«Переживаешь, Клара Михайловна?» — сразу сказала Зинаида.

«Гляжу, раз показывают, — сухо ответила Клара Михайловна: это она в Зинаиде не понимает — все прямо сказать, при людях. — Вообще-то, пустое кино, далеко от жизни».

«А я вот как раз люблю попереживать», — засмеялась Зинаида.

Тут уже пыльно вспухла под потолком люстра, налилась светом, разом защелкали кресла. Клара Михайловна тоже встала идти. Неожиданно тесным увидела она зал нового клуба после кино «Обнаженная маха», мышасто-серым. Но это сразу, конечно, прошло. Клуб как клуб, как раз удобный, строили всем поселком, новый — главное. Впереди по проходу, цепко держа Агеева под руку, двигалась Верка Шеремет, теперь-то — Вера Максимовна. Высоко на шиньоне белела у Верки шапочка из песца, последний крик моды. Нейлоновое пальто сидело на Верке влито, по формам. Финские рейтузы и черные лаковые туфли с блестящей пряжкой украшали Верку с низов. Фигуристая, конечно, тут ничего не скажешь, раз есть. В дверях Верка пропустила Агеева впереди себя, отлепилась…

Все это Клара Михайловна сейчас видела перед собой куда ярче, чем лицо Верниковской, стоявшей перед ней у барьера узла связи. Расплывчатое лицо шевелило губами, глаза на нем гневно ширились, рот задирался углом. А звука Кларе Михайловне вроде не было. Но, повинуясь лицу, она кивала в нужных местах и как бы поддерживала беседу. А Верниковская ничего не слышала, если уж говорила сама. Так что Мария давно оставила все дела и следила этот разговор, как спектакль, тоже не сильно вникая в смысл.

Такой смешной сделался разговор — никто никого не слышит, а людей вроде много: трое людей.

Тут, в самый раз, на крыльце возникло тяжелое шевеленье, как бы медвежья борьба и рык. Это уж было ясно — Вулкан лижет Ляличу сапоги, задирает лапы на грудь, всеми средствами выражает ласку. Лялич влетел через порог коршунком, отдирая с себя Вулкана, выставил пса за дверь, крикнул вслед:

— Не всавывайся в учрежденье, тебе говорят!

Огляделся внутри веселыми глазами, сказал:

— «Баюклы», девки, на подходе. Ждите сегодня-завтра, туристов ссаживать будут на экскурсию.

— Вот как? — сказала Верниковская.

Но Лялич нагорбил нос, глянул на нее востро, и Верниковская сразу прижала губы. Один лишь человек на всем острове мог замолчать терапевта Верниковскую — это Лялич, потому что он был ей родной старший брат, хоть ну ничем они не похожи, даже полная противоположность.

— Сведений не поступало пока, Григорий Петрович, — осторожно заметила Клара Михайловна.

— Сейчас поступят, — весело пообещал Лялич. — Теплоход в этот сезон — последний, все, туши свет.

Точно. Сразу, как Лялич сказал, вошла Зинаида:

— «Баюклы» на подходе, радиограмма…

— Весь поселок уж знает, — хохотнул Лялич. — Темное место — узел связи…

Обругал от большой любви.

Но поселок, кроме радиостанции, не знал еще такого события — что зайдет теплоход. Тихий лежал поселок. Деревянный тротуар на центральной улице блестел недавним дождем. Надувался соком шиповник-ягода. Собаки лизали себе шерсть. Большими губами шлепало море, скидывало о берег пену и водоросли. Сима Инютина смирно прошла в парикмахерскую для химической завивки волос, и баба Катя Царапкина проводила ее блестящими, молодыми глазами сквозь витрину раймага. Химической завивкой волос — это уж всем было ясно — Сима мечтала понравиться Костьке Шеремету, пустые эти мечты.

Из колонки напротив узла связи беззвучно лезли капли. Старый ворон, перехватывая их на лету, набивал водой клюв, ленясь наклониться к луже. От рыборазводного полз к поселку старенький трактор, у которого было такое дело — забрать из яслей Леночку Ломову и доставить ее домой, на завод. Трактор надсаживался в грязи, молодой парень Вениамин орал на него, как на лошадь.

Но что орал — не было слышно: ветер.

А наверху, у цунами-станции, небрежно придерживая у горла куртку, спортивно стояла Ольга Миронова, ио начальника станции, глядела в поселок не глядя и обсуждала сама с собой новость, что наконец-то едет на цунами начальник по фамилии Павлов. Новость эта для Ольги была хорошая, не сама собой появилась, а после трех ее заявлений — вплоть до отъезда с острова, если не удовлетворят. Хотя Ольга, конечно, знала, что никуда она не уедет, теперь уж — никуда…

— Нашли все-таки, — вслух сказала Ольга. Ушла в дом.

В единственном жилом доме возле цунами-станции — для сотрудников — в это самое время дурила в собственной квартире Лидия Сидорова, в девичестве — Царапкина, старшая внучка бабы Кати.

Лидии показалось, что муж Юлий Сидоров пришел с дежурства не так — безрадостно, будто в постылую семью, сыну Ивану на вопрос ответил не так — безынтересно, будто не свой ребенок, за водой к колодцу сходил безохотно и ведро не туда поставил, в самый проход. Потом сразу ткнулся в газету «Советский спорт», хоть число было старое, читанное давно. Еще сказал:

— Ужин не скоро?

— Как сготовится — так и будет, — сказала Лидия.

Сказала вроде по-доброму, но сама уже завелась. Громко передвинула по плите сковородку, окорябав плиту. Подсолнечное масло вылила из бутыли до капли, хоть было много. Горбушевые котлеты, вершина кулинарных возможностей Лидии, гордость ее, заскакали на сковороде, как живые, изошли чадом.