Дэвлин приехал в Сент-Элен по приглашению местной газеты «Сентинл», которой требовался репортер; он не показался мне настоящим газетчиком, впрочем, теперь-то я знаю, какие они бывают разные, ибо позднее сам занял его место. Выглядел он довольно нелепо. Пиджак был ему не по росту, да и брюки коротковаты. Дэвлин поражал нас своей рассеянностью: иногда он приветливо раскланивался с вами и, видимо, помнил о вас решительно все, а в иные дни вовсе не замечал или даже не узнавал, хотя неизменно оставался вежлив и никому не причинял вреда.

Местные зубоскалы быстро поняли, что могут безнаказанно оттачивать на нем свое остроумие; они донимали Дэвлина своими шуточками над его длинными волосами, пыльными ботинками (на размер больше, чем надо), над его по-детски чистыми голубыми глазами, устремленными куда-то вдаль. Но это было лишь началом. Дэвлин приобрел подержанный велосипед, весьма нелепый на вид, под стать своему хозяину; я так и запомнил его с насосом в руках — Дэвлину то и дело приходилось накачивать шины, которые спускали и озорные мальчишки и взрослые балагуры.

— Кит, почему они не оставят в покое мой велосипед? — спросил меня однажды Дэвлин; он задержался на несколько минут в конторе моего отца и, выйдя на улицу, обнаружил, что шины опять сели.

— Кто их знает, — ответил я.

— Лет до десяти — это еще понятно, но потом уже глупо.

— Вас просто дразнят, — пояснил я.

— Нет, тут, видно, что-то другое, — не согласился Дэвлин и затем поступил так, как мог поступить только он. К углу веранды был прислонен еще один велосипед; на нем прикатил Рон Харди — владелец магазина граммофонных пластинок. Дэвлин подошел к велосипеду и выпустил воздух сначала из задней, потом из передней шины, затем отступил на шаг, будто ожидая, что сейчас ему откроется некая тайна.

— Зачем это вам нужно? — удивился я.

— Хочу испытать, что при этом чувствуешь.

Услышав шипение, Рон Харди выбежал из своего магазина и увидел Дэвлина возле велосипеда с обмякшими шинами.

— Черт побери, Дэв, зачем вы это сделали?

— Все в порядке, Рон, — успокоил репортер хозяина велосипеда. — Я их накачаю снова.

Дэвлин повернулся ко мне и потряс головой.

— Вот видишь, — проговорил он. — Никакого тебе удовольствия.

— Кому как, — возразил я.

Но этого Дэв не в силах был постигнуть. Он никогда не понимал человеческой злобы. Вместе с тем Дэвлин хорошо владел пером и умел в самом мелком, казалось бы, факте разглядеть значительное и важное событие. Помню его статью о большущей отаре овец, которую однажды за много лет пригнали в город. Но написал Дэв не обо всей отаре, а только об отбившемся ягненке, который, жалобно блея, метался по улицам в поисках матери; люди — чуть ли не половина города — травили его, пока не загнали во двор скотобойни к остальным овцам. Рассказ получился очень живой, грустный и написан был великолепно.

И все же главным, что определило репутацию Дэвлина в городе, оказалась «политика». Точнее, не «политика», а его «философия». Или даже «религия». Словом, то, во что Дэв твердо верил. Во всяком случае, однажды субботним вечером он просто поразил нас, хотя вообще странностям этого странного человека мы удивлялись постоянно.

По субботам в наш городок наезжали окрестные фермеры и магазины на ярко освещенной главной улице были открыты до девяти часов. Почти все жители Сент-Элена и гости важно прогуливались по ней из конца в конец, останавливались потолковать с друзьями, заходили в ресторан; фермеры, отмахавшие свыше двадцати миль, с удовольствием опрокидывали стаканчик-другой в одном из уютных баров (правда, завсегдатаи-горожане тоже не упускали случая посидеть за бутылкой виски, точно и они проделали утомительный путь). Сент-Элен охватывало веселье, все стекались на главную улицу. Единственным развлечением для нас в ту пору было кино, поэтому мы с удовольствием разглядывали гуляющую публику, витрины оживленных магазинов и слушали оркестр Армии спасения.

Я хочу заметить, что благополучие города целиком зависело от крупных и мелких фермеров: они разводили овец и сеяли пшеницу по обеим сторонам Муррея, в пойме реки держали стада коров, выращивали на юге цитрусовые, а на севере — виноград. Жители города в основном обслуживали сельское население и почти не были заняты в сфере производства. Словом, рабочий класс в Сент-Элене почти отсутствовал, если не считать десятка рабочих с маслозаводика, около двадцати железнодорожников и еще человек двадцати, трудившихся на скотобойне, телефонном узле и электростанции, а также в муниципалитете. Поэтому для политической жизни и идеологических дискуссий у нас не хватало так называемой социальной базы.

Поэтому уличная толпа была просто ошеломлена, когда однажды в субботу Дэвлин поставил ящик на тротуар неподалеку от самой большой пивной напротив фотоателье, где работала Лилли, взобрался на него и начал произносить речь; такого еще в Сент-Элене не видели. Если бы Дэвлин просто заговорил посреди улицы, все решили бы, что парень хватил лишнего. Но так как он притащил ящик да еще и поднялся на него, в нем сразу признали уличного оратора.

Трудно сказать, в чьих сердцах Дэв надеялся найти отклик, невозможно было даже вообразить, чтобы кто-нибудь на главной улице заинтересовался его рассуждениями об «утопии». Я, как и все жители Сент-Элена, в конце концов услышал выступление Дэва, но только позднее, когда отец разобъяснил мне подлинный смысл его речи, я понял, насколько серьезны были намерения этого человека, который искренне стремился увлечь нас историей утопических учений.

— Он считает себя новым Томасом Мором, — сказал отец.

Поскольку о Томасе Море мне было известно лишь то, что Генрих VIII отрубил ему голову, я начал расспрашивать отца, и тот растолковал мне, что Мор ввел слово «утопия», которое в переводе с греческого означает «место, которого нет» [14].

— Томас Мор назвал «Утопией» некий фантастический остров в тропиках с идеальным самоуправляемым обществом, где все распределялось поровну и не было никакой собственности. Жаль только, что, придумав совершенное государство, — вздохнул отец, — Мор не рассказал, как его построить.

С искренней, страстной убежденностью говорил Дэв о том, что стоит лишь захотеть, и наше общество станет обществом равных, что нам необходимо бороться за осуществление светлых идей, которые подарил миру сэр Томас Мор; и труд, и его плоды должны распределяться одинаково между всеми, следует установить шестичасовой рабочий день, гарантировать право на образование, уничтожить эксплуатацию человека человеком, предоставить бесплатную медицинскую помощь, отменить преимущества в социальном обеспечении, унифицировать одежду, покончить с неравноправным положением женщины.

Первое выступление Дэвлива — оно состоялось субботним вечером — было встречено громким хохотом. Через несколько минут толпа уже забавлялась вовсю; уличные остряки выхватывали отдельные слова из речи Дэва и отпускали хлесткие шуточки насчет равноправия мужчин и женщин, поддразнивая репортера; в конце концов Дэвлина единодушно провозгласили будущим Правителем Сент-Элена.

— Да здравствует Дэв! — буйствовали крикуны.

Их очень забавляло предложение Дэвлина одеваться одинаково, «навроде него самого», — держались за животы насмешники.

Я пришел на главную улицу уже после того, как Дэв закончил свою речь и отправился домой, но мне рассказали о выходке репортера, поэтому я заглянул в фотоателье расспросить Лилли, что же произошло на самом деле.

— Ничего особенного, — ответила она. — Просто Дэв стоял на ящике и говорил, а над ним смеялись.

— Чего же он ожидал? — удивился я.

— По-моему, ему наплевать на то, что над ним смеются.

— Ты думаешь? А что он такого сказал?

— Не знаю, — равнодушно ответила Лилли, — что-то о Томасе Море.

Больше я ничего не смог от нее добиться.

С тех пор Дэвлин выступал каждую субботу, и вскоре мы привыкли к его ящику и речам, понапрасну сотрясавшим воздух. Никто уже не удивлялся чудачествам репортера, который стал еще одной достопримечательностью Сент-Элена подобно оркестру Армии спасения; правда, Дэвлину непременно задавали несколько ехидных вопросиков да порой к нему приставали парни из соседней пивной — они спихивали оратора с ящика или передразнивали его, но он никому не мстил и не затевал ссор.