— Ты слышал, как закрываются на ночь помидоры?

— Разве это можно услышать?

— А ты попробуй.

Мы как раз остановились на поле мистера Хислопа, где росли помидоры: они занимали участок в пять акров между рекой и железной дорогой вдали от центра города; здесь нам никто не мешал наслаждаться чудесным спокойным вечером.

— Только присядь на корточки, — посоветовала девочка.

Я присел рядом с Лилли и весь превратился в слух.

— Ничего не слышу, — проговорил я.

— Тсс… слушай, — прошептала Лилли.

Я последовал ее совету и на сей раз уловил какое-то странное многозвучие, легкий шорох, будто в тысячах растений что-то дрогнуло и замерло настолько неуловимо, что, если бы вечер не был столь безмятежно тих, я бы так ничего и не расслышал.

— Это закрываются лепестки у цветков, — пояснила девочка. — Рано утром их тоже можно услышать, только тогда они слабо поскрипывают.

— Черт побери, — вырвалось у меня.

— И эвкалипты можно услышать, — продолжала Лилли, — когда у них сворачивается и отслаивается кора, только надо правильно выбрать время.

— Как же это ты заметила? — спросил я.

— Не знаю, — ответила она. — Просто услышала однажды. Можно многое услышать, если вечером приложить ухо к земле. Она полна голосов.

Я понял в тот вечер, что Лилли словно выросла из почвы, пробилась из-под асфальта и уличной грязи, она прямо-таки родилась от земли, как древняя гречанка, еще не знавшая верховного божества.

Именно этого мисс Дэлглиш не могла истребить в Лилли, однако ей удалось улучшить речь девочки и ее выговор. С языка Лилли по-прежнему то и дело срывались грубые выражения, но мисс Дэлглиш неустанно ее поправляла, пока та не стала говорить: «знаю», а не «знамо дело», «правда», а не «помереть мне на этом месте»; особенно я запомнил, как у Лилли вдруг вырвалось: «Лови его!» вместо привычного «Саль». Играя в салочки, мы то и дело повторяли: «Саль!», что почему-то раздражало мисс Дэлглиш, которая целых два года журила за это свою воспитанницу, пока та, погнавшись однажды за кем-то на Мысу, не крикнула: «Лови его!» Мы рассмеялись, но словечко показалось забавным и прижилось у нас. Только Лилли говорила его теперь взаправду, а мы — в шутку. Нельзя сказать, чтобы она сознательно избавлялась от уличного жаргона, это происходило постепенно, само собой. Однако в другом языке — во французском — Лилли даже стала для нас примером.

Некоторое время его преподавал нам настоящий француз — мосье Анри Данжу. Школьники звали его просто Анри, поскольку он был иностранцем и, следовательно, забавным чудаком, что вполне оправдывало нашу бесцеремонность. Приземистый, крепко сбитый мосье Данжу ездил на гоночном велосипеде с легкими бамбуковыми ободами и узким седлом. Француза поддразнивали не только дети, но и добрая половина взрослых, дни учителя превратились в постоянную борьбу с насмешками над его ломаным английским и со множеством издевок. На них мосье Анри, казалось, неизменно отвечал: «Viser mon cou!», что по нашему разумению означало «Берите меня за горло». Мы считали это выражение безобидным французским ругательством, но Лилли обозвала нас дураками.

— Он говорит: «Baiser mon cul!» Поцелуйте меня в зад! — пояснила Лилли.

Мы были посрамлены. Возможно, другие девочки, хорошо знавшие французский, тоже понимали, что именно говорил мосье Данжу, но только Лилли отважилась на объяснение; с этих пор мы стали с уважением относиться к учителю, который сумел постоять за себя и отомстить обидчикам крепким словцом, то есть вполне по-австралийски. Нам было ясно, почему Лилли так поступила. Ей хотелось, чтобы мы знали: мосье Данжу не остается у нас в долгу. Лилли терпеть не могла, когда над кем-нибудь издевались. Сама она никого не обижала зря, но и не позволяла насмехаться над собой, а это иногда бывало непросто, ибо в те времена грубые острословы ходили в Австралии чуть ли не в больших умниках. Как бы то ни было, мосье Данжу не выдержал здешней жизни. В конце года он исчез из Сент-Элена вместе со своим велосипедом, и мы больше о нем не слышали, однако выражение «Baiser mon cul!» благодаря Лилли обогатило наш лексикон.

Лилли по-разному относилась к жителям города — к кому с симпатией, к кому с неприязнью — и не скрывала этого, но редко кого-нибудь осуждала вслух. Как и мисс Дэлглиш, Лилли, казалось, знала обо всем, что происходило в Сент-Элене, она знала, кто злословит за ее спиной, кто ей сочувствует, а кто попросту безразличен. В городе многие давно поняли, что того, кто рискнет сказать что-либо обидное в лицо Лилли, ожидает неминуемая расплата. Она всегда рано или поздно сводила счеты со своими врагами, и тем не менее сплетни, ходившие о ней, были самые чудовищные.

Однажды я слышал, как Боб Саммерфилд — завзятый мотоциклист и юный сердцеед — по-моему, он видел в Лилли лишь то, что хотел увидеть, — так вот, однажды я слышал, как Боб утверждал, будто застал Лилли — в ее-то четырнадцать лет! — с сигаретой за китайской прачечной. Это было уже чересчур. Ведь курящая девушка сразу попадала у нас в особую категорию; если же ее замечали с сигаретой за прачечной, то ей приписывались все мыслимые пороки, а уж если такое говорилось о четырнадцатилетней школьнице, то она неминуемо оказывалась прямо-таки воплощением греха.

Я не стал спорить с Бобом, поскольку не любил совать нос в чужие дела, а кроме того, знал, что Лилли сама сумеет защититься. Вскоре она услышала об этой сплетне, но возмутила ее не столько глупая клевета, сколько то, что Боб сплетничал за ее спиной. Если бы Лилли захотела выкурить сигарету во дворе прачечной, она и не подумала бы прятаться от посторонних глаз, но Боб явно врал, и девочка решила отомстить обидчику. Боб ездил на великолепно ухоженном мотоцикле марки «BSA» с карбидными лампами и однажды утром обнаружил, что карбидный патрон отвинчен, а сам карбид брошен в бензобак.

Боб догадался, кто это сделал, и пожаловался на Лилли мисс Дэлглиш, которая отчитала свою воспитанницу. Лилли, конечно, во всем призналась и объяснила пожилой леди, почему она так поступила. Тогда мисс Дэлглиш сказала Бобу, что он вел себя постыдно.

— Лилли не прячется по закоулкам, — заявила она. — Это плод вашей грязной фантазии.

— Но… я только пошутил, — запинаясь, оправдывался Боб.

— Вам следовало бы знать, что шутить над Лилли неумно. Ничем не могу вам помочь.

— Но она сломала мой мотоцикл, — возмутился Боб. — И испортила бак.

— Вы виноваты сами, — твердо ответила мисс Дэлглиш.

— Ну хорошо, я с ней поквитаюсь.

— Не советую, — предупредила пожилая леди. — Если вы не прекратите распространять о девочке грязные слухи, я привлеку вас к суду за клевету. Только посмейте сказать хоть одно лживое слово.

Боб понимал, что потерпел фиаско. Сражаться против таких двух женщин, как мстительная Лилли и богатая влиятельная мисс Дэлглиш, было ему не по силам, поэтому он с тех пор помалкивал, а бензобак купил себе новый.

Мисс Дэлглиш и Лилли всегда защищали друг друга. Я не слышал, чтобы кто-нибудь в городе посмел непочтительно отозваться о мисс Дэлглиш или посмеяться над ней при Лилли, однако порой к девочке приставали с расспросами о пожилой леди. Сначала Лилли уклонялась от ответов, потом начинала откровенно грубить. Однажды к Лилли привязалась миссис Эллис, известная в городе сплетница; женщина сентиментальная и религиозная, любившая «заботиться» о делах ближних своих, она посоветовала девочке быть внимательнее к своей благодетельнице.

— Лилли, почему ты не зовешь мисс Дэлглиш тетей?

— Какая она мне тетя, — огрызнулась девочка.

— Правильно, но ей бы конечно понравилось, если бы ты ее так называла.

Миссис Эллис повезло, так как Лилли считала ее скорее пустомелей, чем злостной сплетницей.

— Ничего-то вы не знаете, — презрительно усмехнулась девочка.

Смеялась Лилли редко, а если улыбалась, улыбка у нее была легкая, мимолетная, губы у Лилли оставались строгими, хотя сама она была раскованной, быстрой, с дерзким взглядом, проворными руками, непокорными красивыми волосами, а вот по-настоящему улыбалась она, помнится, только Дороти Мэлоун, песику Тилли и порой мне, когда мы гуляли вдвоем.