— Так ведь это выходит — свой против своего, а не класс против класса, — разочарованно заметил Гордон. — Где же тут классовая борьба, если забастовка выражает протест против действий профсоюза? Где идея?

Но она не слушала его: все ее внимание было устремлено на шотландца, который с горячностью, небезопасной для его равновесия, бросал в пастельное небо свои обличающие речи.

— Артуру Дикину и боссам из СТНР легко сидеть в Транспортной палате и именовать себя профсоюзными руководителями, в частности вашими руководителями. Видали вы их когда-нибудь здесь, ребята? Пришли они к вам сегодня? Оглянитесь, посмотрите вокруг себя. Если Артур Дикин и компания в самом деле наши представители, почему они не борются за улучшение наших условий? Да знают ли они хотя бы, каковы эти условия? Видали они когда-нибудь, как мы здесь дожидаемся часами, в дождь, в слякоть, в снег? Некуда спрятаться, негде укрыться, а когда по этому пути проходит поезд, приходится всякий раз кидаться врассыпную. И вот в такое гиблое место люди должны таскаться в ожидании работы, да еще по два раза в день. А если и дождешься этой работы? Пробовал ли Дикин есть те помои, которые составляют нашу единственную пищу за весь двенадцатичасовой рабочий день? Бывал ли он в наших отхожих местах — грязных ямах, где сидишь, как животное, под открытым небом и у всех на виду? Знает ли он, как приятно садиться в троллейбус, когда все от тебя шарахаются, потому что ты весь в грязи, в навозе и насквозь пропах хлевом, — а все потому, что на работе негде вымыться и переменить одежду? Газеты и политики клянут нас на все лады, если из-за стачки задерживается выгрузка продовольственных товаров; но подумал кто-нибудь из них хоть раз, в каких условиях мы работаем, выгружая эти товары? За кого они нас считают? За кого считают нас наши боссы — за скотину, которая лучшего не заслуживает!

Подошел товарный состав; паровоз, тащивший вереницу вагонов-холодильников, с ревом выпустил пар, расталкивая в сторону сгрудившуюся на переезде толпу. Поезд замедлил ход, остановился, потом с грохотом двинулся дальше, но полицейские воспользовались положением и теперь гнали отдельные кучки докеров вдоль полотна. Один полицейский с дубинкой в руке очутился вдруг перед Гордоном, с интересом взиравшим на все это, и, не дав ему опомниться, стащил его с ограды.

— А ну, слезай! — прикрикнул он. — Нечего тут торчать. Мешаешь движению. Марш!

В памяти Гордона ожил оскорбительный удар, полученный им однажды от часового у форта Уинслоу, близ селения Ашика. Арабское непотребство бахразского часового прозвучало в окрике румяного лондонского полицейского — ведь это и был тот образец, по которому Уинслоу муштровал своих арабских оловянных солдатиков: невежественный хам, не видящий и знать не желающий, с кем он имеет дело.

— Вонючий ублюдок свиньи! — с бешенством сказал ему Гордон; и хотя это было сказано по-арабски, физиономия полицейского испуганно скривилась, как от пощечины, и он оглянулся по сторонам, не решаясь проявить власть без подмоги.

Тесс вцепилась в рукав Гордона и потащила его прочь, с нежданной силой преодолевая его сопротивление.

— Ведь я же говорила тебе: не связывайся! — задыхающимся голосом твердила она, вталкивая его в шагавшую по дороге толпу. — Неужели ты не понимаешь, чем это может кончиться, если здесь затеять драку?

— Все лучше, чем это овечье смирение, — оказал он. — Стоило горсточке полицейских помахать дубинками, и все твои забастовщики разбежались. Где же тут классовая борьба или хотя бы классовая солидарность?

— Ты просто глуп! — беспощадно отрезала она. — Ведь полиция только того и добивается, чтобы кто-нибудь пустил в ход силу. Как ты думаешь, почему все эти люди прячут кулаки в карманы, когда их гоняют, словно малых ребятишек? Из трусости, по-твоему? Ничего, когда нужно будет, они сумеют дать отпор. Но сейчас еще не время.

— И потому они покорно расползаются в стороны, — заметил он.

Но он и сам знал, что неправ. Докеры шли за рыжим шотландцем, подбодряя его криками, и, когда он забрался на пешеходный мостик у второго переезда, они сразу столпились вокруг. А он уже продолжал свою речь.

— Хотите, я расскажу вам, что еще придумали Дикин и компания? — крикнул он, завидя приближающихся полицейских. — Они подослали к нам шпиков-стенографов, чтоб те записывали все, что здесь говорится. Только подумайте, ребята, — шпики из рабочих, члены нашего же профсоюза. Если полиция этим занимается, что ж, на то она и полиция, но когда наши же профсоюзные лидеры пускаются на такие дела, собирают улики против нас, — это иначе как подлостью не назовешь. Мало того. Видите вы этот мостик, на котором я сейчас стою? По нему уже давно никто не ходит, однако он стоит здесь сорок лет и никому не мешает. Так вот теперь его решили снести. Вчера уже начали ломать ступени, чтобы ни один оратор не мог больше говорить отсюда. Вам не положено слушать никаких ораторов. Вам положено только исполнять приказы Артура Дикина, который управляет вами на расстоянии, из своего кабинета в Транспортной палате, откуда он по вечерам катит на собственной машине домой, на свою загородную виллу.

По оползающей насыпи заброшенной железнодорожной ветки уже спешили к нему полицейские, но он вовремя спрыгнул вниз, успев крикнуть:

— За мной, братья, на коннаутский пустырь! Там поговорим обо всем. За мной! Пусть там, на пустыре, попробуют обвинить нас в том, что мы мешаем движению.

Докеры расступились, давая ему проход, и когда, пробежав по этому проходу, он свернул на Коннаут-стрит, вся толпа потянулась за ним.

Гордон не сразу последовал за толпой. Он стоял и смотрел на заросшее сорняками железнодорожное полотно, на пустующую станционную постройку псевдотюдоровской архитектуры — ее унылый заброшенный вид придавал ей монументальность, которой она не обладала даже в свои лучшие дни.

— Посмотри, это похоже на Лондон Ричарда Джеффриса [21]— пустынно, запущенно, везде следы упадка и разрушения. Коснись только — и все рассыпется в прах.

— Это просто старая железнодорожная станция, закрытая за ненадобностью, — сказала Тесс. — И бог с ней. Нечего умиляться руинам, Нед! Идем, дослушаем оратора.

— Мне довольно того, что я уже слышал, — задумчиво произнес он.

— А мне нет. Идем, куда все идут.

Они примкнули к длинному черному потоку, который вливался в узкую горловину пустынной улицы, одиноко протянувшейся среди открытого пространства. За ее последними домами, на краю унылого пустыря, зеленел треугольный участок, покрытый влажной травой. Рядом был свинарник, обнесенный забором из проржавелого рифленого железа, — безобразное пятно даже на этом неприхотливом фоне.

Сюда и направился шотландец, чтобы продолжить свои обличения. Но это оказалось не так-то просто. Подтащив к забору ломаную тачку, он влез было на нее, но высокий забор скрывал его от собравшихся на пустыре слушателей. Только когда за дело взялось человек десять, удалось с помощью кирпичей, ящиков и старых консервных банок соорудить такое подножие, стоя на котором оратор возвышался над забором.

— Вот она, классовая борьба! — взгромоздясь на этот насест, обратился он к своим слушателям. — Ведь даже сюда добрались, нарочно поставили в этом паршивом свинарнике ограду повыше, чтоб мы не могли больше пользоваться тачкой как трибуной. Плохо дело, братья, если закон, порядок и профсоюзная дисциплина добрались уже до свинарника! Ну что ж, они делают свое дело. А мы давайте делать свое. Предлагаю прежде всего принять резолюцию протеста против неправильного исключения трех членов профсоюза. Затем наметим программу действий и линию нашего поведения в начавшейся забастовке. Все факты вам известны, и ваши собственные чувства вам тоже известны. Вносите свои предложения, ребята! Послушаем ваш голос — голос рабочего класса!

Голос рабочего класса оказался чем-то весьма сложным и узкоспециальным, а программа действий сводилась к резолюциям, протестам и посылке делегаций. Гордон не пытался больше следить за тем, что говорилось; когда призывы к протесту сменились предложениями послать делегатов в Транспортную палату, а также на другие собрания докеров, он вдруг почувствовал глубокое равнодушие. Затем на импровизированную трибуну взобрался один из пострадавших; но Гордон был уже настолько далек от всего этого, что не стал слушать. Он отошел на несколько шагов, чтобы со стороны взглянуть на Тесс, увидеть ее в свете происходящего.