— Что ж, давайте. А кто он такой?

— Это не он, а она! — сказал Гордон все с той же усмешкой.

Везуби потер свои пухлые руки. Смуглое лицо Мак-Куина расплылось в улыбке.

— Позволительно ли предположить, что тут кроется не только политика? — спросил Везуби.

— А предполагайте все, что вам заблагорассудится, — весело сказал Гордон. — Приезжайте завтра ко мне и пускайте в ход свое красноречие. Если она скажет «да» — я ваш.

Тесс (с социал-демократами всегда настороже) была, казалось, далека от политики и непроницаемо бесстрастна. Алебастровая статуя с розовыми губками. Гордон чувствовал, что она мобилизовала все свое упорство, хоть ему и удалось вынудить у нее небольшую уступку в виде согласия разливать чай и тем избавить всех от неловкости, неизбежной в присутствии его матери. (Смит повез миссис Гордон в Кембридж, польщенный, что она согласилась довериться его неистовой машине.)

— Мне про вас ничего не известно, милая барышня, — сказал ей Мак-Куин. — Только то, что наш друг Нед очень высоко ценит ваше мнение.

Тесс клала сахар в чашки. Мак-Куин в черном костюме и черных башмаках, кряхтя, потянулся к синей вазочке с домашним печеньем. Он со всех сторон обложил себя кретоновыми подушками и так откровенно тешился ощущением покоя и комфорта, что невольно насмешил Гордона. Его грубые башмаки казались здесь ненужным маскарадом.

— Нед настолько считается с вашим мнением, что ставит свое решение относительно парламентского кресла в зависимость от того, что на это скажете вы, — сказал ей Везуби без фамильярности Мак-Куина, но ласково и доверительно, как будто разговор тут шел между добрыми друзьями. — До сих пор он прислушивался к моим суждениям, но…

— Должен вас предупредить, что она глубоко презирает парламент, — сказал Гордон, — Она всех вас считает буржуазными лицемерами.

— Ах, так она, значит, из наших доморощенных большевичек! — воскликнул Мак-Куин, окинув Тесс, хитро прищуренным взглядом. — Понятно, понятно. — Он пошевелил пальцами в башмаке, топнул ногой по устланному ковром полу, и, протянув Тесс чашку, неподвижно держал ее на весу своей массивной ручищей, пока Тесс наливала ему еще чаю. — Вы все-таки пожалейте Неда, — сказал он ей.

Но Тесс не была расположена к остротам или шуткам. Она посмотрела на Гордона — и ее бледные щеки окрасились тем самым румянцем, в котором, по его утверждению, не нуждались.

— Я не имею никакого влияния на Неда, — сказала она подчеркнуто холодным тоном. — Кроме того, я вовсе не презираю парламент. Я презираю людей, которые там сидят.

Мак-Куин захохотал, но Тесс даже не улыбнулась; и Гордон ясно почувствовал, что ее нравственный кодекс запрещает ей улыбаться Мак-Куину и быть с ним простой и задушевной. И точно так же она не собиралась поддерживать спор о прелестях политики, которые так оживленно и даже игриво выхвалял Мак-Куин. Она просто отмалчивалась, сосредоточась на обязанностях хозяйки. Лишь несколько позже и не без усилий Гордону удалось, заведя речь о непосредственной политической борьбе рабочих масс, вызвать ее на короткую, но резкую стычку с Мак-Куином по вопросу о партиях и о верности долгу. Под огнем ее внезапных обвинений в политическом и идейном предательстве Мак-Куину очень скоро пришлось отступить. Ее формулировки были так остры и беспощадны, отличались такой бесцеремонной прямотой, что Гордон решил: девочка хватила через край. Это уже отдает личной неприязнью.

Но Мак-Куин с неизменным добродушием выдержал атаку. — По вашим словам, Тесс, — кротко заметил он, — видно, что у вас очень идеализированное представление о революционности обитателей наших рабочих кварталов. — Он почесал кончик носа. — Надо, милая барышня, самому, как я, родиться в таком квартале, чтобы знать, как неповоротлив и как мало склонен к революции наш народ.

— У вас уже ничего общего нет с этими кварталами, — со злостью бросила она ему.

Мак-Куин засмеялся.

— Попрошу вас… — тоном бдительного председателя остановил его Везуби.

— Не беспокойтесь, Вез, я ее не съем, — сказал Мак-Куин. — Если уж на то пошло, — снова повернулся он к Тесс, — для белоручки, знакомившейся с политикой в тиши загородных вилл, вы неплохо разбираетесь в этих делах. Вам самой стоило бы заняться политикой, если уж Нед не хочет. В какой-нибудь потасовке на партийном собрании вы были бы как раз на месте.

Гордона в этом разговоре интересовала только сама Тесс. Он пришел к убеждению, что, нападая на Мак-Куина, она нападает на самое себя. Снисходительный реверанс Мак-Куина в ее сторону явился каплей, переполнившей чашу. Она тяжело дышала, силясь подавить накипающую ярость, казалось, вот-вот у нее нервы не выдержат. Но она молчала, пока Мак-Куин не сказал благодушно увещевающим тоном:

— Все-таки решение Неда зависит от вашего слова. Ведь вы не сомневаетесь, что Нед — порядочный человек, а не буржуазный лицемер вроде меня. Так скажите ему «да», и дело с концом.

— Парламент — это испытание, для которого нужны люди посильнее Неда, — ответила она. — А если б я думала, что от меня тут в самом деле что-то зависит, я бы сказала: нет, нет и нет! Парламент — в вашем понимании — загубит его, как загубил многих других.

Гордон не воспринял это как приговор себе; тон, которым были произнесены эти слова, показался ему важнее, чем вложенный в них смысл. Тесс говорила о нем, но говорила отрешенно, словно очень издалека; она как будто обращалась к какому-то божеству, распоряжающемуся его судьбой, и устало просила любой ценой избавить его от того дешевого соблазна, который сейчас встал на его пути.

Но она уже по-новому повернула вопрос: — Только одно могло бы спасти Неда от вас в парламентских делах: если бы он пошел в парламент ради своих арабских друзей. Чтобы, не щадя сил, бороться за жизнь племен. Чтобы отвести от Хамида нависшую над ним угрозу изгнания. Вот тогда я охотно сказала бы Неду «да». Тогда бы я знала, что он идет в парламент ради настоящего дела. А не для того, чтобы бессмысленно барахтаться на брюхе, как все вы.

— Неужели и это вас не вдохновляет, Гордон? — спросил Везуби, истолковывая слова Тесс как поощрение.

— Я не из тех, кого нужно вдохновлять, — возразил Гордон. Снова в нем поднялось чувство протеста против того, что ему хотят навязать мысли об Аравии извне, вдалбливают эти мысли в его сознание, как будто в том есть нужда. Особенно если речь идет о Хамиде. Разве весть о грозящей Хамиду ссылке (только сегодня он об этом услышал от Везуби) не достаточно страшна сама по себе, без всякой патетики? Почему никто не хочет понять, что от него требуются решения более крупного масштаба? Даже Тесс!

— Поймите, — продолжал он, обращаясь к Везуби. — Все эти споры не выходят за пределы узкого мирка, с которым у меня нет ничего общего, — ни у меня, ни у Аравии! Какое значение имеет, одержат или не одержат социалисты еще несколько мелких побед, когда две половины мира схватились в борьбе не на жизнь, а на смерть? Кто одержит верх — русская половина или американская? Вот как стоит вопрос. Что же нам, заниматься уличными стычками, в то время как настоящие солдаты будут вести бои за весь мир?

Он оглянулся, на Тесс — как она приняла его слова, идущие прямо из души, содержащие истину, которую сам он только что начал для себя прозревать? Но она уже утратила интерес к спору, собрала чайную посуду и вышла из комнаты, предоставив мужчинам договариваться между собой. Только теперь он понял ее замечание относительно его слабости: она считала, что оставляет его в обществе друзей. Она ставила его на одну доску с этими людьми, внушавшими ей такое глубокое и непоколебимое классовое презрение.

Внутренние терзания были не в характере Тесс, однако в дни затишья, наступившие после визита Мак-Куина, Гордон чувствовал, что она не находит себе покоя. Она мало разговаривала, угрюмо замкнулась в себе, была слишком вежлива, слишком явно старалась скрывать свои чувства, и он понял, что она собирается уезжать. Его мать тоже почуяла неладное и забеспокоилась.