— Чудесно, Гордон! Но я именно для того и прошу вас поехать со мною в Истабал, чтобы вы помогли Хамиду разобраться в моем предложении.

Гордон усмехнулся с напускной небрежностью. — Хамид и без моей помощи в нем разберется.

— Правда? И вы думаете, он согласится?

— Если вы протащите его за уши от Истабала до Бахраза и всю дорогу будете стукать головой о нефтепровод, — может быть, и согласится.

— Перестаньте дурачиться, Гордон. Почему? Почему бы ему не согласиться? То, что я предлагаю, — вполне достойный компромисс, обеспечивающий автономию племен, хотя номинально они остаются частью Бахраза.

— Номинально! Это — платя налоги Бахразу, подчиняясь его законам, его системе управления! И не все ли равно Хамиду, какие бомбардировщики летают в небе пустыни — английские или бахразские? С какой стати он Должен больше доверять вам, чем Азми? Едва ли ему станет легче от того, что меч над его головой будет подвешен на нити, спряденной из британской национальной чести и вашего слова солдата, — тем более что именно мы вечно подстрекаем Бахраз вести политику, направленную против интересов племен. Господи боже мой! Когда же вы, наконец, поймете, что свобода и независимость — это нечто абсолютное, самодовлеющее, страстная потребность человеческой души! Что в свободу верят, не рассуждая, и эта слепая, стихийная вера во сто крат сильнее вашей мнимой веры в этику компромисса, который оправдан лишь тем, что его придумали англичане! Да будьте же наконец взрослым человеком, генерал!

Но генерал уже тоже научился разговаривать с Гордоном. Его колючей враждебности он противопоставил свое неизменное дружелюбие. — Что за бешеный темперамент у вас! — сказал он улыбаясь. — Вы даже не вникли в существо моих намерений.

— К черту намерения! Мы имеем дело не с намерениями, а с фактами.

— Тогда разрешите задать вам вопрос: что будет, если племена откажутся от этого предложения? Как по-вашему, Гордон?

— Не знаю, что будет. Скорей я вас должен спросить об этом.

Генерал вздохнул. — Боюсь, что тогда власть Бахраза надолго утвердится в пустыне.

— Ха! Племена восстанут снова!

— После такого поражения, какое они недавно потерпели?

Гордон беспокойно задвигался на месте. — Я вам скажу одну вещь, генерал. Мне самому немало времени понадобилось, чтобы понять это, но теперь меня осенила истина и я готов кричать о ней во всеуслышанье: Хамид не потерпел поражения!

— Но ведь он был побежден без боя и вынужден пойти на все условия! Как же вы это назовете?

Гордон покачал головой и, в посрамление генерала, обратился за аргументами к военной истории. — Наполеон выиграл Бородинское сражение. Он захватил редут и заставил Кутузова отступать, пока не была сдана даже Москва. Но разве победа осталась за Наполеоном? Ничуть не бывало! Кутузов сохранил всю свою армию и заманил Наполеона в ловушку русской зимы. Дав разбить себя под Бородиным и обратить в бегство, Кутузов вышел победителем из уже проигранной битвы. Толстой и ход истории неоспоримо доказали это.

— Да, но Хамид…

— То же самое. Совершенно то же самое! Согласившись на ваши условия там, на аэродроме, сумев договориться с вами, прежде чем вы успели нанести племенам сокрушительный удар, Хамид одержал над вами победу, генерал. Я вначале не понял этого. Я не оценил всей глубокой прозорливости Хамида. Но теперь мне это настолько ясно, что я мог бы спокойно умереть с этим сознанием.

— Силы Хамида распылены. Уже это одно означает поражение.

— Только не в пустыне. Племенам даже легче обороняться порознь. Хамид ничего не проиграл. И дело свободы племен не пострадало, потому что сила его — в той вере, что живет в сердцах людей. Вас перехитрили, генерал. Перемудрили мудреца, так сказать.

Генерал был настолько захвачен этой диалектикой войны, что не стал обращать внимания на привычные выпады Гордона. — Вы переоцениваете значение личных качеств Хамида, Гордон, — сказал он. — Неужели вы думаете, он отважится вновь поднять восстание, когда в воздухе над пустыней господствуют бахразские самолеты? Это невозможно! Вы сами прекрасно понимаете.

— Невозможно? Ну, а предположим, ваши самолеты перестанут господствовать в воздухе над пустыней — тогда как?

— Но этого не случится. Даже если бы Хамиду удалось вновь захватить аэродромы в пустыне (чего он сделать не мог!), все равно, мы теперь можем летать над пустыней и с бахразских аэродромов.

— Если эти аэродромы будут в вашем распоряжении! И если у вас будут самолеты!

Генерал не понял, что означают эти слова, и выжидательно промолчал.

Гордон подошел к окну и стал смотреть на поваленные буки, лежавшие на дальнем склоне холма. Он понимал, что генерал ждет от него объяснений. На мокрой вершине холма лесорубы подпиливали дерево, и оно вот-вот должно было упасть. Это ясно угадывалось по ритму и звуку пилы. Вдруг словно что-то застонало, ствол дрогнул, стал клониться, со страшным треском отделился от пня и тяжко рухнул, заскрипев ветвями. Казалось, земля содрогнулась, когда на нее легла эта громада, еще минуту назад глядевшая в небо и полная жизни. Но даже в поверженном дереве было уже заключено начало чего-то нового, предвестие будущего существования.

— И еще я понял кое-что, — сказал Гордон генералу, который терпеливо дожидался, стоя у традиционного английского камина. — Восстание племен может быть успешным только если оно сочетается с революцией в Бахразе. Вы правы! Не может Хамид снова захватить аэродромы, и против бомбардировщиков он бессилен. Но если аэродромы и бомбардировщики перестанут грозить ему (или даже сделаются его союзниками после бахразской революции), тогда восстание уже не будет обречено на неудачу.

— Так вы считаете, что Хамид должен действовать в контакте с революционерами города и деревни?

— Да. Но это я понял только теперь. Теперь!

— И вы, такой ярый противник этой идеи, сейчас готовы принять и даже отстаивать ее?

Гордон смотрел на запотевшие стекла — сквозь мутный налет влаги ему виделась пустыня. — Может быть, внутренне я и не принимаю ее, генерал. Может быть. Но, так или иначе, это — реальность…

На лице генерала написано было разочарование. — Если вы сделались сторонником революции города и деревни, тогда наши пути расходятся еще дальше, чем прежде.

Гордон пожал плечами и криво усмехнулся. — Вы совершили ошибку, генерал, выслав из Аравии меня. Чтобы положить конец восстанию племен, вам нужно было изгнать бахразца Зейна. Нужно было помешать ему связаться с Хамидом. Хамид в своем поражении понял то, к чему я пришел только теперь: что успех дела племен зависит от Зейна и его революционеров. Не я, а Зейн — козырной туз в этой игре.

— Вы бредите, Гордон. Во-первых, беспорядки в Бахразе давно уже кончились и теперь там совершенно спокойно. Никаких признаков революции. Во-вторых, мы отлично знаем, что Зейн находится у Хамида. Но они занимаются только разговорами.

— А им больше ничего и не нужно. Разговор — начало заговора, генерал! И вы ничем уже им не помешаете.

— Можно подумать, что вы жалеете об этом, — сказал генерал, но его замечание относилось лишь к тону Гордона. В теорию Гордона относительно Зейна генерал не уверовал. — Вы неправы в своих предположениях, — внушительно произнес он, как будто этого было достаточно, чтобы счесть вопрос решенным. — Так или иначе, — добавил он с улыбкой, в которой была тень грусти, точно ему жаль было расставаться с только что обретенным другом, — какую бы роль ни играл этот бахразец, ваше обещание остается в силе, Гордон. В Аравию вам возвращаться нельзя.

— Я разве говорил, что собираюсь вернуться, генерал?

— Не говорили, но я чувствую в вас какое-то беспокойство.

Гордон, шагавший по комнате, вдруг круто остановился, словно этот скучный солдат слишком близко заглянул в его мысли. — А если я вернусь?

— Вы решитесь нарушить данное слово?

Гордон посмотрел на него с самообличительной искренностью. — Не знаю. Может быть.

Генерал покачал головой. — Нет, вы этого не сделаете. Даже если б вы пренебрегли своим словом, есть тут еще и другие обязательства, с которыми нельзя не считаться. Хотя бы долг верности.