— Есть, конечно, но я не хочу смешивать все в одну кучу. Вот вы, Гордон, склонны смешивать идеал и долг, а это опасно. Между ними может возникнуть конфликт, и чему вы тогда отдадите предпочтение? Своим арабским идеалам или же тому факту, что вы — англичанин по рождению и воспитанию?

К Гордону уже вернулось хорошее расположение духа, и он ответил с солдатским чистосердечием: — Если передо мной должна встать такая дилемма, генерал, то почему это больше беспокоит вас, чем меня? А может быть — как это ни маловероятно, — после двадцатилетнего пребывания в Аравии у вас возникла своя дилемма, связанная если не с идеалом, то с противоречивыми чувствами по отношению к арабам. Вы любите арабов — и в то же время вы их презираете…

— Это неправда.

— Это чистая правда, и тут нечего стыдиться. Ведь и Байрон (если вам от этого легче) относился с презрением к тем самым грекам, которых он так любил. А Трелони [15]…

— Я не Байрон и не Трелони, — перебил генерал, — и моя симпатия к арабам ничем не задевает того, что вы называете обязательствами, налагаемыми происхождением. Это совершенно разные вещи! Кроме того, Байрон и Трелони едва ли могут служить примером. Человеку, который продался чужому народу, никогда не удавалось…

— Продался? Байрон, по-вашему, продался?

— Хорошо, скажем так: отдался служению чужим интересам. Настоящие борцы за идею свободы, Гордон, все были простыми и скромными людьми. Финлей [16], например, сделал для греческой борьбы за освобождение больше, чем Байрон. Но если Финлею когда-либо и воздавали должное, то лишь как историку.

— Помилуй бог, генерал! — воскликнул Гордон. — Да в вашей бледной английской душе, оказывается, иногда мелькают тени. Что вы знаете о Финлее?

— Хотя бы одно: он сумел понять, что Идея сама по себе не всесильна. Все мечты наших филэллинов о возврате эллинского величия и славы были нелепы. Как показала действительность, современные греки — совсем не то, что греки времен Перикла; ибо это поколение греков вовсе не знало поры величия и славы. И то же самое можно сказать о кочевых арабах, Гордон, как бы восторженно к ним ни относиться.

— А вы думаете, я мечтаю о величии и славе арабов? — кротко спросил Гордон. — Впрочем, в греческой войне за независимость было по тем временам достаточно величия, а по нынешним временам его немало в восстании арабов — если для вас это так важно. Для меня важно другое: спасти их от развращения и гибели, от чудовищной деградации.

— Цель достойная, Гордон, но удастся ли вам достигнуть успеха там, где даже Лоуренс потерпел поражение?

— А почему бы и нет? Вы не Трелони, а я не Лоуренс. Лоуренс потерпел поражение потому, что он предал арабов в интересах англичан. А я верю в то, ради чего я здесь, — в вольного араба, в его благородную, правдивую натуру. Я верю, что его можно спасти, и до конца своих дней буду бороться за его спасение.

— Так дай вам бог до конца ваших дней держаться подальше от наших нефтепромыслов, Гордон. Иначе вы не избежите обвинения в государственной измене.

Гордон не выдержал: — Неужели у вас нет других мыслей, кроме как о нефти?

— В наш негероический век это вполне естественно.

— Вы просто изгадили эту прекрасную ночь, генерал. Вы отравили ее запахом нефти.

Они снова замолчали и долго ехали молча. Но вот генерал (словно вдруг вспомнив) стал рассказывать Гордону о том, что молодой шейх Фахд попал в руки к легионерам и, если б не его, генерала, вмешательство, был бы немедленно зверски умерщвлен. Он отправил юношу к Азми, под его охрану.

Гордон пришел в бешенство и стал ругать и Азми и генерала, называя их палачами и детоубийцами. — Если с Фахдом что-нибудь случится, — гневно пригрозил он, — я не ручаюсь за жизнь Фримена и его бахразского адъютанта. С этой минуты они считаются заложниками.

— Зачем нам унижаться до такой постановки вопроса, Гордон?

— А зачем нам лицемерить, генерал? Вы прекрасно знаете, что Азми способен на убийство. Ну так вот, знайте, что я способен отомстить за убийство.

— Я не могу взять на себя ответственность за жизнь этого мальчика.

— Можете и возьмете, — прорычал Гордон сквозь зубы. — Иначе я отдам Фримена и Мустафу в руки самых отчаянных из моих людей.

— Это глупо и жестоко, Гордон!

— Пусть!

— Более того, — сказал генерал; в нем тоже закипел гнев. — Все это — лишь эпизод общей большой трагедии, а ее развязка зависит не от меня, а от вас. Азми со своими легионерами уже в пустыне. Что говорить о мальчике, когда опасность угрожает многим и многим жизням? Все в ваших руках, Гордон.

Вместо ответа Гордон повернул верблюда и, не говоря ни слова, пустился в обратный путь, а генерал смотрел, как тонут в лиловой мгле очертания удаляющейся фигуры, и спрашивал себя, не переборщил ли он на этот раз.

Но Фахда уже не было в живых. Один из лазутчиков Хамида донес, что Азми, вместо того чтобы оказать бедному Юнису помощь против Талиба, захватил старика в плен, а сына его убил.

— Азми! Да будет проклято его имя, да будет проклято его имя! — в отчаянии твердил Хамид Гордону. — Азми знал, что мальчик служит тебе, служит восстанию, и вот он убил его, вырезал у него сердце, отрубил правую руку и послал отцу обезображенный труп. Что нам делать, брат, как ответить на это злодейство?

Гордон задохнулся от ярости. — Заложники! — вскричал он. — Боже мой, Хамид. Со зверем нужно быть зверьми. Раз мы не можем сейчас убить Азми, остается только один путь мщения. И сделать это должен я.

Хамид посмотрел в лицо Гордона — это типичное лицо англичанина сейчас было искажено гневом — и сразу понял, о каком мщении он говорит. Недаром он объявил Фримена и Мустафу заложниками. Хамид покачал головой и сказал: — Сейчас не до зверств, Гордон. — Он думал о восстании, больше ни о чем, и потребовал, чтобы Гордон прекратил безрассудные разговоры о мщении и занялся бы своим делом: Смиту и Гордону поручено было разрушить аэродром, верней то, что еще оставалось от аэродрома, — с тем, чтобы его больше никогда нельзя было использовать по назначению.

Гордон был точно одержимый. Он выполнял свою разрушительную работу: взрывал, ломал, разбивал (и делал это с наслаждением, тогда как для Смита это было бессмысленной, тягостной обязанностью), — но мысль о Фахде и о долге мщения не покидала его ни на минуту; да и трудно было забыть об этом, когда Минка, маленький Нури и даже сам Смит то и дело напоминали ему.

— Зачем Азми понадобилось убивать этого бедного дурачка? — горестно вздыхал Минка.

— Подумать только — вырвал сердце из груди! — со слезами вторил ему маленький Нури.

Смит был бледен, и его мутило, однако смерть Фахда он воспринял отвлеченно, как очередное проявление свойственной арабам жестокости, его лично не затронувшее. Правда, он искренне считал, что за это у самого Азми стоило бы вырезать сердце, но гораздо большее возмущение вызвали в нем разговоры Гордона о казни заложников.

— Быть может, таков обычай племен, — сказал Смит, закладывая взрывчатку в стену железобетонного ангара, в котором стоял самолет, — но вы так поступить не можете. Не можете, — повторил он настойчиво.

— Неуместная щепетильность! — В высоком, резком голосе Гордона прозвучало нетерпение. — Если я служу делу арабов, Смит, я должен служить ему по законам арабской этики. Иначе я — просто мелкий авантюрист, который сегодня служит, а завтра нет, смотря, как ему заблагорассудится. Тут есть своя мораль, жестокая мораль, но я обязан подчиниться ей. Это мой долг.

— И все-таки вы неправы, — храбро спорил Смит. — Пусть, убивая араба, вы служите делу. Но если вы убьете Фримена — это будет значить только, что англичанин убил англичанина. — Смит спорил, но в глубине души он не представлял себе, что Гордон действительно способен поступить согласно требованиям своей извращенной этики. — Предоставьте Хамиду решить этот вопрос, — взмолился он. — Пусть Хамид решает.