Но в холодном, суровом мире Гордона, видно, что-то произошло за время его одиноких странствований. Фримен и Мустафа пользовались теперь в лагере полной свободой, и Мустафа, безобразный сборщик налогов, успел даже сделаться общим любимцем; сначала ему поручали всякую грязную работу, донимали его придирками и насмешками, порой даже били; однако ничто не могло вывести его из себя, заставить быть грубым и невежливым даже с дикарями, и этим он в конце концов снискал себе расположение отходчивых сынов пустыни — теперь они называли его братом и готовы были делить с ним все, что имели. Гордон, увидя пленников на свободе, нахмурился.

— Кто разрешил им разгуливать по всему лагерю? — спросил он.

— Я разрешил, — ответил Смит. — Фримен дал мне слово, что они никуда не убегут. А держать их под стражей было очень трудно. И потом я был уверен, что вы бы этого сами не захотели. В разговоры я с ними не вступаю, — добавил он, словно желая подчеркнуть свою лояльность.

— Вы дурак, — сказал ему Гордон. Проявления самостоятельности и лояльности со стороны Смита на этот раз не смешили, а раздражали его. Ему было не до смеха. — Выведите англичанина в пустыню и отпустите на все четыре стороны. А потом скажите Бекру, пусть выведет Мустафу и проткнет его своей саблей!

— Но он же ничего не сделал! — запротестовал Смит.

— Скажите Бекру, — настойчиво повторил Гордон.

— Сами скажите, — буркнул Смит. — Бекр теперь разыгрывает господина над этим полчищем бродяг, и с ним совсем сладу нет. Не вижу другого способа разговаривать с ним или с Али, как только взяв их за горло.

Гордон пожал плечами и уже готов был отдать Бекру приказ разделаться с бахразцем, но тут неожиданно подоспел Фримен и спас своего спутника тем, что посоветовал Гордону его остерегаться: Мустафа считает себя кровником Гордона и готов убить его при первом удобном случае. После такого предостережения Мустафа, разумеется, мог ничего не опасаться со стороны Гордона.

Но Фримен этим не ограничился, а предложил самому Гордону путь к спасению: если только Гордон образумится и перестанет путаться в дела племен, лондонские власти простят его, все его прегрешения будут забыты и ему разрешат уехать из Аравии.

— Я беру это на себя, — сказал Фримен. — Все будет улажено тихо, без шума. У меня имеются необходимые полномочия.

Гордон смотрел, как Фримен старательно шевелит губами, словно не произносит закругленные, правильные фразы, а сбивает масло. Он едва мог припомнить Фримена среди своих однокашников; может быть потому, что терпеть не мог жизнерадостных рутинеров и всегда спешил вычеркнуть их из своей жизни и памяти. Но ему вспомнилась придуманная кем-то кличка «душа общества». Так звали Фримена за то, что он считал своим непременным долгом постоянно общаться с другими студентами — не только на занятиях, но и в бесчисленных университетских клубах: водных, крикетных, дискуссионных, политических. Учился Фримен на юридическом факультете, его специальностью была организация управления в колониях. Британскую империю он неукоснительно именовал Содружеством наций и всех студентов-арабистов, среди которых были и белые и цветные, звал, как принципиальный сторонник равенства, просто по имени. Предполагалось, что это и есть социализм. Величайшими людьми прошлого, по его скромному и оптимистическому убеждению, были все покойные генеральные прокуроры. Достигнуть поста генерального прокурора — вот к чему сводились его вполне добропорядочные умеренно-честолюбивые мечтания. Теперь Гордон его хорошо припомнил.

— Зачем вас сюда прислали? — спросил его Гордон.

— Как зачем? Ведь это же моя специальность.

— А не получается, что вы дублируете генерала Мартина?

— Ах, Мартин!.. Видите ли, у нас считают, что он чересчур медлителен. Тянет, выжидает. Вот и приходится вмешиваться. Сами понимаете.

Да, Гордон понимал. Он понимал, что представляет собой ведомство Фримена, — выводок политических недорослей, которым правительство дает много воли и мало указаний, а потому они и поступают, как им заблагорассудится.

— Генерал Мартин знает, что делает, — настаивал Гордон. — А вы? Ведь вы, кажется, были христианским социалистом или чем-то вроде этого. С каких это пор социалисты занимаются подкупом и срывом восстаний? Или ваш социализм уже кончился? А, Фримен?

— Ах, бросьте, пожалуйста! — Фримен понимал, что Гордон его поддразнивает. — Конечно, я социалист. Разумный человек не может не быть социалистом. Но это не снимает с нас ответственности. Лучше действовать подкупом, чем допускать братоубийственную резню. Ценою золота мы обеспечиваем мир и порядок, доброжелательство и разумную умеренность в политике. Когда-то и вы делали то же самое.

— Верно. А теперь вот искупаю свои грехи.

— Тем, что подстрекаете арабов к восстанию? — Он засмеялся. — Забавно!

— Ехали бы вы в Англию! — сказал Гордон. Он злился, чувствуя, что этот типичный образец славного малого неуязвим для его издевательств. — Отсюда вы вольны уйти, когда вам вздумается. Я вас не держу. Зачем терять время попусту? Уезжайте в Англию, Фримен.

— Все в свое время, — засмеялся Фримен. — В данный момент я, так сказать, сижу у вашего порога и вовсе не собираюсь его покидать. К тому же, если я отсюда уйду, кто-нибудь из ваших симпатичных друзей прирежет меня в первые же полчаса пути. Лучше уж я подожду немного.

Гордон пожал плечами. — Все равно этим кончится.

— Только вот что, Гордон. Я тут без вас дал слово, что не убегу. Но раз уж вы здесь, я беру свое слово назад. Так что можете меня взять под стражу, если угодно. И предупреждаю еще, что я всех, кого смогу, буду агитировать против вас — начиная от Смита и кончая этими вашими двумя записными душегубами. — Фримен явно питал надежду на успех.

Гордон болезненно поморщился, и глаза у него посветлели. — Агитируйте, кого хотите. Бегите, если можете. — Он посмотрел на Фримена колючим взглядом, но Фримен посмеивался как ни в чем не бывало. — Я вмешиваться не стану, — сказал Гордон, — потому что за целость вашей шеи я больше не отвечаю.

После этого Гордон позабыл о существовании Фримена или, во всяком случае, делал вид, что не замечает его. Ему нужно было навести какую-то дисциплину и порядок среди своего буйного воинства, и решению этой задачи он предался с прежним пылом. Однако мысли его все время где-то витали, и он уже не носился по лагерю, как бывало раньше. Он двигался неторопливо, словно даже нехотя, как будто в физическом усилии было что-то постыдное. Но его внутреннее беспокойство не улеглось и порой прорывалось в припадках гнева, увеличивавших число обиженных и недовольных среди его людей.

Он сам на себя злился за это; и не столько по необходимости, сколько из-за того же внутреннего беспокойства повел однажды небольшой отряд в набег, чтобы добыть нужный Смиту бензин.

Нападению подвергся лагерь мелиораторской партии — Бахраз вел на окраине пустыни крупные мелиоративные и ирригационные работы. На большой территории разбросаны были строения и механизмы. Лагерь охранялся, но охрану быстро и без шума перерезали. Гордон собственными руками убил одного из часовых, и тотчас же все в нем возмутилось против этого поступка, как будто, посягнув на чужую жизнь, он надругался над собственной! Ему было нестерпимо противно. Даже жалость причиняла боль. Но напряжение воли, мысли о мести, о неизбежности того, что произошло, помогли ему пересилить себя. И пока Смит грузил в машину продовольствие и бензин, Гордон думал о том, что у него есть еще один неоплаченный долг.

— Можно как-нибудь быстро разбить эти машины? — спросил он Смита.

— Эти? — переспросил Смит, указывая на тени, маячившие невдалеке. — Так ведь это обыкновенные экскаваторы.

— Знаю. И они пядь за пядью разрушают пустыню.

Смит покачал головой. — Чтобы убить человека, достаточно вонзить ему нож в сердце, — сказал он, — но уничтожить машину можно, только изломав все ее части. Все до единой!

— В этом хвастливом утверждении заключена самая сложная из мировых проблем, — горько усмехнулся Гордон.