— Умрем в бою! — кричал Фахд. — Арабы! Очистимся кровью! Вперед! Умрем за наше дело, братья!

— Спокойно! — прикрикнул Гордон. — Нам здесь мученики не нужны. Каждого, кто вздумает делать из себя мишень для солдат, я сам пристрелю на месте. Не вылезать вперед и не рисковать! Спокойно!

Али и Минка захохотали, но Гордон, не обращая на них внимания, спустился к юноше.

— Ты что, молодой господин? — сказал он ему полуласково, полусердито. — Чего шумишь?

Фахд не отвечал. Он бросился на землю и приник к ней в исступленном порыве. Его глаза смотрели на Гордона, не видя, дрожащие губы призывали аллаха, страстно моля о том, чтобы ему сегодня дано было омочить свой клинок в крови. Он с такой силой сжимал в руке этот клинок, что удар его наверняка оказался бы смертельным. В другой руке у него был большой немецкий пистолет, который он до сих пор тщательно прятал от посторонних глаз.

«Все то же: убей или погибни», — подумал Гордон. Вид этого неоперившегося демона, рвущегося в бой, вызвал у него улыбку и заставил даже позабыть о грузовике. Вдруг один за другим раздались два выстрела, а вслед за тем послышались крики, и Гордон узнал голоса Бекра и беспутного поэта Ва-ула. Грузовик был полон людьми, которые размахивали руками и кричали, что они — бедуины, свои. Гордон хотел было выругать их за нелепую выдумку — явиться в вади подобным образом, но в эту минуту сорвался с места Фахд. Он помчался вниз по склону, размахивая кинжалом и на ходу целясь в грузовик. При первом же выстреле отдача выбила тяжелый пистолет из его рук, но он побежал дальше с одним кинжалом.

— Это наши! — закричал Гордон неистовому юнцу. — Стой! Стой!

Фахд слышал, но в нем словно соскочила пружина, и он уже не мог остановиться. Гордон снова закричал ему вслед. Теперь все кругом увидели, как похожий на пантеру юнец несется вперед.

— Берегись! — закричал Гордон Ва-улу. — Он сумасшедший. Не подпускайте его.

Но было уже поздно. Надсадным голосом выкрикивая бранные слова, Фахд замахнулся кинжалом на того, кто оказался ближе всех, — водителя угнанного грузовика. Перепуганный водитель поднял руку, защищаясь от удара, но удар пришелся мимо, и он успел выскочить из кабины.

Со всех сторон Фахду кричали, что это — арабы, свои, но молодой шейх ничего не слушал. Не помня себя, он бросался с кинжалом на грузовик и стоявших в нем людей и вперемежку с бранью призывал аллаха в свидетели, что кровь уже обагрила его клинок. Враг ли, друг ли, он уже не разбирал, и ничто не могло унять его ярости, пока наконец поэт Ва-ул не догадался схватить лежавший в углу скатанный брезент и не сшиб его с ног сильным ударом, предварительно выбив кинжал у него из рук. И сразу же на него накинулись все, кто был в кузове грузовика, а он отчаянно отбивался, сыпал проклятиями и плакал скупыми злыми слезами.

— Собаки! — кричал он. — Пустите меня! Отдайте мне мой кинжал! Клянусь аллахом, я убью вас всех, убью, убью!

— В колодец его! — задыхаясь от быстрого бега, прокричал подоспевший Минка.

Это коварное предложение было встречено сочувственно. Брыкающегося, захлебывающегося от рыданий Фахда схватили и поволокли к колодцу, расположенному в сотне ярдов от места действия. Под злорадные выкрики Минки его столкнули в мутную, грязную воду, а потом стали забрасывать сверху камнями, не давая ему выбраться на поверхность, и в конце концов, наверно, утопили бы, если бы не заступничество маленького Нури, который принялся кидать мучителям пригоршни песку в глаза. Это так понравилось Минке, что он неожиданно присоединился к Нури и с азартом стал засыпать песком глаза своим недавним союзникам. Чтобы прекратить это песочное побоище, Гордону пришлось столкнуть Минку в колодец и несколько раз выстрелить в воздух.

— Сейчас же помоги молодому господину вылезть, — приказал Гордон Минке, барахтавшемуся в воде. — Вытащи его, пока он не захлебнулся. Обсуши, уложи отдохнуть и попроси прощения, а потом придешь ко мне, и я тебя высеку. И ты тоже! — повернулся он к Нури.

— Но, господин….

— Довольно! — крикнул Гордон. — Молокососы вы, хоть и вообразили себя воинами. Ступайте лучше набейте себе брюхо, а то оно у вас такое же пустое, как и голова.

Они покорно двинулись вслед за Гордоном, но по дороге он все время слышал сзади смех и приглушенную возню. У грузовика стоял водитель и еще восемь человек, озиравшиеся по сторонам.

— Что это за люди? — спросил Гордон любителя кровавой охоты Бекра.

— Мы перебили солдат, — пояснил Бекр, — а водителю оставили жизнь, чтобы он довез нас сюда. Вот эти шестеро — джаммарские воины, которых тебе завербовал Ва-ул. А это — сборщик налогов и с ним какой-то инглизи.

У грузовика стояли Мустафа и Фримен.

— Боже правый! — воскликнул Фримен по-английски. — Да ведь это же Гордон!..

— Кто вы такой? — буркнул Гордон.

— Господи боже! Так это в самом деле вы! А я — Фримен.

Это имя ничего не объяснило Гордону. Он напустился на Бекра:

— Тебе было сказано: англичанина отвези на нефтепровод. Зачем ты притащил их обоих сюда?

Бекр зашипел от негодования. — Мне хотелось полоснуть их кинжалом разок-другой, — пожаловался он, — но они пленники Ва-ула, а не мои.

Гордон посмотрел в красивое злое лицо поэта. — Что это значит? — спросил он.

Глаза у Ва-ула были злее, чем язык. От их взгляда Гордону казалось, будто его перехитрили и высмеяли.

— Заложники, — сказал Ва-ул, кивнув головой в сторону пленных.

— Что? Нет, нет. Никаких заложников, — возразил Гордон. — Заложников берут те, кто любит убивать, чтобы убивать.

— Тогда я не вижу, почему бы нам не брать их, — невозмутимо отозвался Ва-ул. — И я уже определил цену этим двум. В обмен на них мы потребуем пятьдесят наших братьев, которых держит заложниками Бахраз.

— Злой и глупый обычай!

— Злой? Слава аллаху, если так. Злом я приправляю свою душу, Гордон, чтоб от нее никогда не пахло добродетелью. Чем злей, тем лучше!

— Я с этим не согласен, а ты сейчас служишь мне.

— Ну хорошо, — великодушно согласился Ва-ул. — Пери себе англичанина и поступай с ним, как знаешь. А бахразец останется мне. Он — моя добыча.

— Нет уж, бери обоих, — сказал Гордон, отворачиваясь. — Ты привез их сюда, ты о них и заботься — сторожи их, корми, смотри, как бы они не натворили бед. Ты этого хотел — пожалуйста!

— Но послушайте, Гордон… — начал Фримен, которого все это и удивляло и забавляло.

— Обращайтесь к нему! — бросил Гордон через плечо, указывая на коварно усмехающегося Ва-ула. — Вы — его пленники.

Что-то в облике Фримена показалось ему смутно знакомым, но он явно не мог вспомнить, кто это такой.

— Одно только слово, — настаивал Фримен.

— Ни одного! — сказал Гордон и повернулся спиной.

Лукавая усмешка искривила его губы, он сплюнул и пошел проведать Смита. Смит был уже в сознании и даже сидел; увидя Гордона, он поднял на него встревоженный, вопрошающий взгляд.

— Что там происходит? — спросил он. Маленький Нури, вернувшийся к своим обязанностям сиделки, захлопал в ладоши, радуясь, что пациенту лучше.

— Да ничего. Очередные поэтические бредни Ва-ула, — ответил Гордон. — Ну, как вы?

— Хочется есть.

Гордон велел Нури принести жареной баранины.

— Вам болеть нельзя, — сказал он Смиту, и в неожиданно взволнованном тоне, которым были произнесены эти слова, послышались просящие, даже чуть жалобные нотки. — Ведь на вас держится вся наша военная техника. Если вы будете лежать в бреду, это для меня просто зарез.

— Мне очень жаль…

Гордон нетерпеливо отмахнулся. Видно было, что какая-то мысль угнетает его. — Ва-ул пригнал еще полдюжины оборванцев из своего племени.

— Значит, он все-таки образумился, — сказал Смит, желая подбодрить его.

— Ничуть. Он назло мне собирает всякий сброд. Что можно сделать с такими людьми? — воскликнул Гордон с досадой, с гневом. — Ничего. Безнадежное предприятие.

Им снова овладело отчаяние, все казалось ему безнадежным, но не потому, что он не сумел воодушевить полсотни бродяг на фантастический подвиг, каким должен был явиться захват аэродрома. Причина была в самих этих людях, в чем-то глубоко вкоренившемся в их души. Вековая привычка к угнетению и нужде вытравила в них всякую надежду, и эта безнадежность передавалась Гордону, он не мог заставить себя произносить вдохновляющие речи перед этими обнищавшими духом людьми. И в то же время он знал, что вина не их, а его, что он просто оказался не в силах выполнить ту вполне конкретную задачу, которая его сюда привела. Он вдруг утратил веру в самого себя, в свою преданность делу арабов — ведь служение ему означало в конце концов служение этим самым людям.