— Величайшими нашими культурными ценностями мы обязаны арабам, — говорил Гордон. — Мы наполовину истребили их, а они за это дали нам все, чем мы теперь гордимся в области классической культуры, в области философии, науки, поэзии. Вы думаете, духовный Ренессанс начался с пробуждения мысли на Западе? Ничуть не бывало. Он идет от Византии и мавров. Он был выдоен из Испании графами Анжуйским и Прованским, меценатствующими папами римскими, у которых находился на содержании мировой разум. А что осталось от него в наши дни? Что он дал нам, пройдя через руки западного человека, через воздействие машины? Насквозь прогнивший мир, который должен быть разрушен до основания, чтобы можно было начать сначала. А для этого нужен Человек, если только на земле еще можно найти Человека. Нужно то, что еще уцелело от его благородства, его поэзии, его неукротимого стремления к личной свободе. Человек, не растленный цивилизацией. Вот почему араб — это идея, за которую стоит бороться, и если мы здесь для борьбы за эту идею, разве не должны мы только о ней и думать, Смит? Зачем нам соблюдать верность еще чему-то?
— Нефтепромыслам?
— Браво, Смит! Да, нефтепромыслам: Можем ли мы считаться с такими посторонними соображениями, с такими нелепыми требованиями? Нет? А тогда — хватит ли нас на то, чтобы выдержать обвинение в измене?
— В измене? — переспросил Смит. — Но кому? Или чему?
— А вот об этом мы и должны спросить самих себя! — сказал Гордон. — Захотим ли мы предать дело, которому служим, только потому, что мы случайно родились в Англии, а эти нефтепромыслы принадлежат англичанам?
Смит, сбитый с толку и встревоженный, прищурил глаза и, глядя в звездное небо, задумался о том, как случилось, что он попал в такое затруднительное положение. Иначе говоря, он думал о Гордоне, потому что именно Гордон довел его до этого.
Влияние Гордона, его направляющую руку он чувствовал постоянно — и во время войны и до начала восстания. Когда Смит прибыл из Египта в Аравию в качестве начальника транспорта и был прикомандирован к британской миссии, охранявшей порядок в пустыне, он попал под начало к Гордону. Это было в Истабал Антаре, столице Хамида. Первое время Смит втихомолку посмеивался над Гордоном. Ему казалась потешной эта небольшая костлявая фигура, эта интеллигентская, богатая оттенками английская речь, особенно когда Гордон говорил громко, потому что тогда нередко на каком-нибудь изысканном словесном обороте у него вдруг срывался голос. На Смита не производило впечатления хладнокровие Гордона, его свирепый деспотизм, быстрая смена настроений, внезапные приступы молчаливости, полнейшее отсутствие последовательности в его действиях: например, его манера сниматься с места в любую минуту, как только пришло в голову, — «Поехали!» и все, — никакой подготовки, никакого представления даже о необходимости подготовки. Сейчас! Сию минуту! В этом был весь Гордон — причудливая фигурка в арабской одежде.
Но мало-помалу, сам не зная, как это случилось, он начал испытывать какой-то благоговейный страх, глядя в крупное лицо Гордона, встречая его холодный взгляд, слыша его немного скрипучий интеллигентский голос. И постепенно он настолько подчинился влиянию и авторитету Гордона, что еще до конца войны стал устраивать по его наущению всякие махинации с грузовиками и другими транспортными средствами, принадлежавшими британской армии, — махинации, в результате которых часть этих средств перешла в распоряжение Хамида; а Гордон в свою очередь загодя укреплял силы будущего восстания по артиллерийской и материально-технической части — тоже за счет англичан.
Многое в этих проделках Гордона поражало Смита даже сейчас, несколько лет спустя: пренебрежительное отношение к армейскому начальству, уверенность, отличавшая все его поступки, сказывавшаяся в каждом слове и в каждом движении. Гордон раскрадывал целые партии винтовок, предназначенные для частей Бахразского легиона, оккупировавших в то время Истабал Антар. Боеприпасы, пулеметы, ящики с продовольствием — все, на что только ему как офицеру связи удавалось наложить руку, — все шло к Хамиду. Но он не крал, как крадет вороватый каптенармус, он делал все это с открытым презрением ко всей сложной армейской машине.
И Смит стал для Гордона удобным сообщником этих краж — не по доброй воле и не против воли, а просто потому, что так решил Гордон. Впрочем, даже сейчас в их представлении это не, были кражи. Это были ловкие проделки, оправданные широким размахом Гордона, его независимостью, его нескрываемым пренебрежением к той власти, о неповиновении которой Смит и помыслить не мог. Быть может, здесь сказывалось природное различие между этими двумя людьми. Быть может, для Смита вполне естественно было выполнять приказания Гордона, покорно принимать то, как с ним обращался Гордон, пуская в ход то шутку, то презрение, то властность, то соблазн. Со временем все это сложилось в силу, от которой Смит уже не мог уйти.
Он не мог уже уйти от Гордона. Вот и все, что он надумал, глядя в усеянное звездами арабское небо. Он даже не знал, есть у него желание уйти или нет; и хотя Гордон увлекал его к новой пропасти, глубины которой он даже не мог измерить, он не решался самостоятельно искать другого пути. Участвовать в нападении на английские нефтепромыслы?
— А вы как поступите? — совсем отчаявшись, спросил он Гордона.
Гордон засмеялся. — Когда дойдет до дела, подумаю.
Смит не посмел добиваться более определенного ответа и только спросил: — Мы теперь назад, к Хамиду?
— Нет! — вскричал Гордон, словно вдруг придя к какому-то решению. — Я хочу сделать еще одну попытку. Завтра мы поедем к Ашику.
— К старому Ашику? Чем он может помочь нам?
— Ашик — кочевник, ставший купцом, у него должны водиться деньги, и он должен дать хоть сколько-нибудь нам. Мне сейчас до зарезу нужны деньги.
— Но какое дело горожанину до восстания племен?
— Ашик одной ногой в Бахразе, а другой все еще в пустыне. Горячность бедуина сочетается у него с умом горожанина. А мне и ум тоже пригодится, не только деньги. Завтра с утра едем к нему.
— Под самым городом Ашика находится бахразский форт. Не надо нам туда соваться, Гордон. Слишком большой риск. На броневике и близко от города показываться нельзя.
— А зачем мне броневик? Мы его оставим где-нибудь, а сами пойдем пешком, или поползем, или верхом поедем — там видно будет.
— Тогда я вам не нужен! — сказал Смит, как будто хватаясь за мелькнувшую возможность избавления.
— Как это вы мне не нужны? Не говорите глупостей.
— Я думал, может, мне пока сделать налет на какой-нибудь жандармский пост и раздобыть бензину…
— А стрелять кто будет, если понадобится?
— Минка, пожалуй, справился бы.
Идея была явно несостоятельная, но Гордон пощадил ее автора и только сказал спокойным тоном: — Вы мне нужны, потому что я хочу, чтобы вы ознакомились с местностью на случай, если придется ехать на машинах этим путем. Ведь специалист — вы. Я в этих делах не разбираюсь. Если все-таки решено будет отсюда идти на штурм аэродрома, вашим машинам придется, может быть, совершать чудеса…
— Машины для того и существуют, — проворчал Смит, неохотно покоряясь.
— Великолепно! — весело сказал Гордон. — Вот это я и хотел от вас услышать.
На том они и заснули и спали до самого утра. Их разбудил шум, который подняли у входа в хижину Минка и маленький Нури. Оказалось, что Минка стащил где-то четыре яйца и теперь пытается жонглировать ими, а маленький Нури уговаривает его прекратить эту игру, пока он не разбил их.
— Яйца! — воскликнул Гордон, — Черт возьми, я уж даже забыл, что это такое.
Маленький Нури снова стал просить Минку отдать яйца, предназначенные на завтрак Гордону. — Ну перестань же, — урезонивал он своего озорного друга.
— Смотри, я одной рукой могу, как факир! — закричал Минка и подбросил в воздух все четыре яйца, желая удивить Гордона, стоявшего на пороге.
Ему удалось поймать два, третье он уронил, а четвертое шлепнулось о его ладонь и разбилось. По пальцам потекла предательская желтая жижа.
