— Ради горшков и котлов Талиба, — язвительно возразил Смит.
Услышав этот неожиданный со стороны Смита отпор, Гордон даже хлопнул себя по ляжкам от восхищения. Потом он вскочил и заплясал на месте, разминая ноги, онемевшие от холода и сырости. Однако его настроение сразу испортилось при виде показавшейся невдалеке вереницы навьюченных верблюдов — племя Талиба уже откочевывало из Джаммара в поисках других, более безопасных пастбищ.
— Да, вы правы, Смитик, — сказал он удрученно. — Вот в чем проклятье этого убогого, голодного восстания. Мы можем действовать только при поддержке местных сил. А местные силы — вон они, уходят от нас. — Он со всех сторон награждал тумаками свое некрупное тело, чтобы согреться. — Без помощи Талиба нам едва ли удастся захватить аэродром.
— Интересно, кто это разъезжает по пустыне в поисках Талиба, — сказал Смит. — Неужели генерал Мартин?
— Нет, нет. Генерал ведет более крупную игру. Тут действует какой-то другой совратитель, и горе нам, Смитик, если он доберется до Талиба и предложит большие деньги. Я бы сам охотно пустился за ним в погоню, но Ва-ул справится с этим лучше меня. А нам надо продолжать свой путь к Камру, чтобы повидать бедного Юниса Ибрахима. Неужели этот несчастный Князь нищеты, самый подлый и самый запуганный шейх в окраинном районе, окажется еще менее склонным воевать, чем благородный Талиб? Мне просто не верится.
Но Гордон скоро понял, что бедный Юнис не пойдет против Бахраза и уж во всяком случае не станет помогать в захвате аэродрома. Ничто не говорило об этом прямо, и в то же время об этом говорило все кругом — с той самой минуты, как они поехали по красной земле долины, расстилавшейся меж Камрских гор.
— Не нравится мне все это, — сказал Гордон Смиту и потянул ноздрями воздух, точно принюхиваясь к чему-то.
Каждая мелочь, каждая подробность, которую настороженный взгляд Гордона схватывал и передавал в лабораторию инстинкта — что-то в облике жилищ, людей, земли, — множество едва уловимых примет убеждали Гордона, что кочевой жизни в Камре пришел конец.
— Всего полтора-два десятка лет, как эти люди оторвались от пустыни, и они уже превратились в крестьян, — с горечью сказал он Смиту, когда машина ехала мимо жалких полей, приютившихся на крутых уступах, — крошечных лоскутков пересохшей земли. Было что-то патетическое в этих попытках возделывать величественные голые склоны, в отчаянных стараниях получить урожай, успех которых зависел от скудных запасов влаги, накопляемых за зиму и бережно хранимых в глубоких впадинах и подземных колодцах. Летом, когда оттуда накачивали воду, она стекала тоненькими ручейками по горячему песчанику и, попав на взрыхленную почву, на мгновение застаивалась, блестя, точно полированная медь, прежде чем впитаться в запекшуюся поверхность земли.
— Устроили себе здесь тюрьму, — сказал Гордон, глядя на высокие склоны, обрамлявшие долину Камра. — Если б не горы, которые отделяют их от деревень Бахраза, они бы уже успели стать заправскими землепашцами. Слава богу, что существует эта естественная преграда.
Они поставили машину в укромное место и стали подниматься по тропке в гору. Крестьяне, видя, что на пришельцах не бахразские мундиры, а одежда жителей пустыни, со всех сторон сбегались к ним навстречу.
— Им здесь больше нравится, чем в пустыне, — сказал Смит. — Должно быть, круглый год сыты, чего не скажешь о доброй половине людей Хамида.
— Сыты! — повторил Гордон тоном, в который было вложено все его презрение к этому бессмертному философскому аргументу.
Сам бедный Юнис, теперь тоже крестьянин, или, верней, помещик, ожидал их у входа в кособокую глинобитную хижину, которую он построил себе над спуском в принадлежавшую ему долину. Всем своим видом, повадкой и образом жизни он не отличался от любого хозяина усадьбы, на которого в доме работает орава оборванных и дерзких слуг, а в полях батрачат крестьяне, — так по крайней мере казалось Гордону. Он владел всей долиной по праву феодального господина, и крестьяне обрабатывали в ней землю главный образом для него и лишь отчасти для себя.
— Ас-саламу алейкум [8], — сухо сказал Юнис.
Чувствовалось, что его приветствие — лишь дань учтивости, и это задело Гордона. Юнис был толст, ниже среднего роста; его наряд представлял собой некое смешение крестьянской одежды и одежды кочевника и тем самым как бы указывал, что он еще сам, в сущности, не решил, что он такое. Поверх длинной рубахи на нем был грязный кафтан, излюбленный вождями оседлых племен в некоторых частях Аравии, но оскорбительно стесняющий гордое тело кочевника. Лицо его уже ничем не напоминало лица бедуина с чеканными чертами, словно освещенными изнутри мрачным огнем. Оно было чересчур мясисто, пухлые щеки обвисли, бледная дряблая кожа была чисто выбрита. И если мрачная тень заботы лежала на этом лице, то это не были следы лишений, голода, угрюмого однообразия жизни, но лишь знак того, что сама жизнь здесь зашла в тупик.
— Я приехал от Хамида, — коротко сказал Гордон.
Юнис хрустнул своими толстыми пальцами — религия предписывает делать это для очищения суставов, но сейчас это было равносильно очистительному омовению в присутствии неверного.
— Привет тебе, — сказал он снова. На этот раз учтивость относилась к посланцу Хамида, но за ней слышался недружелюбный упрек: «Что тебе нужно от меня? Зачем Хамид тебя прислал? Кто ты такой? И почему приступаешь ко мне так дерзко, словно имеешь на меня какие-то права?»
Но все же гостей провели на площадку за домом, где земля была искусственно выровнена и на ней росло несколько садовых пальм. В тени лежал обветшалый ковер из тех, что обычно украшают шатры кочевников. Им предложили сесть у ковра, а затем Юнис попросил извинения и удалился, сказав, что сейчас придет.
— А, черт бы его побрал! — выругался Гордон после того, как они прождали целых полчаса. — Чего он тянет?
Он велел одному из слуг пойти и позвать Юниса, так как это ожидание начинало становиться оскорбительным. Но мысленно он отдал Юнису должное за эту выходку.
Юнис явился не торопясь, в сопровождении пяти или шести старейшин племени. Их нарочитая надменность в сочетании с безобразной одеждой и неуклюжими движениями показалась Гордону до того нелепой, что он едва не засмеялся вслух. Это была пустая комедия — даже когда они расселись вокруг ковра по обычаю пустыни, цепляясь за последние остатки своего благородного прошлого. Особенно плачевное зрелище являл собой сам Юнис: сидя, он и вовсе казался дряхлым стариком, весь песок вокруг него был заплеван, но не так, как обычно плюют кочевники, выпив крепкого кофе, и в маленьких комочках грязи, образовавшихся на месте плевков, было что-то омерзительное и нечистое. Гордону сделалось противно.
Но Хамид, наставляя Гордона перед поездкой, просил его отнестись к старику с состраданием; в пустыне его вообще жалели и «бедным» прозвали не потому, что у него было мало добра, но потому, что он был обременен несчастьями. — Ты с ним разговаривай просто, — говорил Хамид Гордону. — Юнис переменился; по нашим понятиям, он теперь человек богатый, но все-таки дело племен не чужое для него. Расскажи ему, за что мы боремся; он тебя выслушает. Он притворяется, будто его не интересует наша борьба, и все мои посланцы привозили мне от него только оскорбительные ответы, но это не так. Беда в том, что он уже раз натерпелся позору от бахразцев и боится, как бы это не повторилось.
О позоре Юниса Гордон слышал уже раньше. Когда-то, в двадцатых годах, Юнис воевал против Бахраза, был разбит, разорен и остался один, без друзей и союзников. Год или два спустя он, однако, снова восстал. На этот раз бахразцы натравили на него Талиба, и Талиб, получив от Бахраза подкрепление оружием и людьми, отнял у камрского племени все до последнего шатра и последней винтовки. Сам Юнис, измученный, ослабевший духом, попал в руки бахразских солдат. Они раздели его догола, связали и на веревке водили напоказ толпе, в которой были и женщины. После этого умные бахразцы (то есть глупые бахразцы, действовавшие по совету умных англичан, — так говорил Хамид) предложили отпустить его на волю и вновь отдать ему во владение этот уголок пустыни, если он поклянется аллахом, что больше никогда не восстанет. Должно быть, перенесенный позор что-то надломил в душе Юниса, потому что он полностью сдался, сложил оружие и с тех пор живет, как феодальный властитель, в стороне от дел и политических интересов кочевников, все дальше отходя от их образа жизни, все больше и больше цепляясь за Бахраз, потому что в нем он видит свою единственную защиту против Талиба, и боится, что стоит ему чуть-чуть изменить своему слову — и бахразцы снова натравят на него Талиба.
